— Картами поделишься? — спросил танкист, наблюдая, как я достаю из сидора трофейные часы, надеваю их на руку и подвожу, определяя время по солнцу. — О, радиостанция, она нам тоже пригодится.

— Местными поделюсь. Не жалко, мне Киевской области нужны, их оставлю.

— То дело, — с удовлетворением кивнул старшина. Он подумал, что я случайно выдал, куда направляюсь.

Бойцы сложили вооружение общей кучей, двое уже примеривали на себя, вешая чехлы с автоматными магазинами и перезаряжая «МП». Не сами, а с разрешения командира.

Потрогав сушившуюся на солнце одежду — поднявшееся солнце уже доставало до нее, я пробормотал:

— Подсохло.

Скинув форму и аккуратно сложив ее кучкой и положив сверху фуражку, я переоделся, взял в руки немного влажные внутри сапоги и, ступая босыми ногами по траве, убрал обувь в салон самолета, заодно повесил портянки сушиться на стойке шасси.

— Леший, — подошел ко мне старшина, — мы уходим, сам понимаешь, служба, но я решил оставить одного бойца, он и сон твой постережет, и поможет с отлетом. Хорошо? Заодно потом доложится, что ты нормально улетел.

— Да я не против, так даже спокойнее будет, — кивнул я.

— И это, я фуражку заберу, хорошо? У нас фуражки командирские только командиры и носят, не Антону же ее отдавать, да и форму — не дорос еще.

— Это ваше дело, мне гражданская одежда нужна, остальное фиолетово.

— Как-как? — заинтересовался тот.

— Это линии жизни, чтобы понятно было. Есть две полосы. Белая — когда в жизни все хорошо, и черная — когда идут одни неудачи. Я иду по своей полосе — по фиолетовой.

— Не уловил, — тряхнул тот головой.

— Мне безразлично, какая у меня полоса, поэтому фиолетово, это синоним понятия «без разницы», «безразлично», «по барабану» и других подобных эпитетов.

— Теперь уловил, — хмыкнул старшина. — Вы, московские ребята, понапридумывали разных словечек, как только сами не запутаетесь в них!

— Да, мы такие… Ладно, время уже седьмой час, прикорну пока.

Со мной остался один боец. Остальные партизаны нагрузились оружием и имуществом, не забыв прихватить мою форму, и ушли, а я, улегшись под крылом самолета, довольно быстро уснул.

— Товарищ сержант, — меня потрясли за плечо, — час дня, вы просили разбудить вас.

Рядом на коленях стоял партизан, что оставался охранять меня. Это был мужчина лет тридцати пяти, в обычной городской одежде и с трофейным карабином за плечом. Он протягивал мне часы, которые я ему дал, чтобы следил за временем.

Взяв их и машинально застегнув на руке — тяжеловаты были по сравнению с подаренными старшине, зато ударостойкие, — принял сидячее положение, облокотившись о стойку, и спросил:

— Одежду принесли?

— Да, товарищ сержант, вот там сложили.

— Хорошо, сейчас приведу себя в порядок и посмотрю, — зевая, я встал на ноги и огляделся. На поляне так ничего и не изменилось.

— Вон в той стороне, метрах в трехстах, ручей есть. Только он в глубоком овраге.

— Ничего, сбегаю и умоюсь. Спасибо, боец.

Достав из салона самолета сапоги, я снял со стойки высохшие портянки и, накрутив их, вбил ноги в сапоги, заправляя штанины, чтобы они были внутри за голенищами, привел себя в порядок и поправил одежду.