Но когда приготовления были закончены, я возмутился, что все слишком просто, внезапно мне стало чертовски жаль себя, представилось, будто я нахожусь на собственных похоронах, я растрогался, и тут перед моими глазами возник летний сад моего детства — я лежал посреди лужайки, прямо передо мной цвел одуванчик, я плакал, потому что мама вместе с моим братом ушли в цирк, меня же наказали за какую-то провинность и оставили одного. Я плакал до тех пор, пока не выплакал все слезы, затем, всхлипывая, вытер глаза и неожиданно увидел, что одуванчик отцвел. Я страшно удивился, впрочем, это был скорее испуг перед необъяснимым, потому что я ясно помнил: все время вровень с моими глазами цвел одуванчик.

Но уже тогда, в заснеженном лесу, это детское переживание показалось мне в высшей степени забавным — я начал смеяться — конечно же, я просто передвинулся, и отцветший одуванчик был совсем не тот. Думаю, именно это мгновение исцелило меня от безумия, я спокойно снял ремень с ветки и понял всю нелепость своего намерения, затем, увязая в глубоком снегу, побежал в сторону дороги. Погода в тот день была чудесной и по-настоящему зимней.

На следующий день я назначил Агнес свидание, был с ней развязен, даже ударил ее, пытаясь с циничной деловитостью выведать у нее, с кем она спала. Вспоминая об этом сейчас, я испытываю мучительную неловкость, но в тот раз мне было важно восстановить свою честь и мужское достоинство. В дальнейшем я старался избегать всех, кто был у Агнес в ту злосчастную новогоднюю ночь, и через несколько недель ушел из университета.

В ту пору я подозревал в предательстве всех своих друзей. Через год я услышал, что Эйнар и Агнес поженились. Это было для меня ударом, я бы многое отдал за то, чтобы он узнал, какие муки пережил я тогда в заснеженном лесу, но это было невозможно. Правда, небольшим утешением для меня явилось то, что Эрпс вскоре поссорился с Эйнаром — он до сих пор не рассказал мне из-за чего — и Эйнар на следующий год уехал учиться в Ленинград. Больше я ничего не слышал ни о нем, ни об Агнес, но у меня до сих пор не укладывается в голове, как он мог так осрамить меня. И волей-неволей я думал о том, какой классически красивой будет моя месть ему.

Он все еще был погружен в свои мысли и смотрел в окно.

— Эйнар, — сказал я, пронзительно глядя ему в глаза. — Послушай, Эйнар, ты даже не представляешь, какой сегодня необычный день: утром я видел Кристину, а сейчас вот еду с тобой к морю.

Эйнар оторвался от своих мыслей и прислушался. Я почувствовал сильное волнение, вытер платком лоб и продолжал. Эйнар слушал.

— Эйнар, а, Эйнар, можешь ли ты объяснить, почему в последнее время мне так везет на старых знакомых, несколько дней тому назад, например, я встретил Агнес, мы с ней вечность не виделись, думаю ты еще помнишь ее?

— Отчего же не помнить, — равнодушно бросил он и встал. Поезд прибыл в Клоога-Ранд. Все поднялись и направились к выходу.

Я был в замешательстве, проклинал поезд, остановку и все, что еще приходило в голову; проклинал себя, что не догадался выбрать более подходящий момент, мне казалось, что я израсходовал всю свою энергию и что пройдет немало времени, прежде чем я смогу снова заговорить об Агнес, и, кроме всего, для меня было просто непостижимо, как он мог так равнодушно говорить о своей жене, мол, разумеется, помнит. Мне оставалось лишь предположить, Что он догадывается, о чем я все время думаю, и старается обойти эту тему.

Мы разулись и пошли по раскаленному песку. Эйнар предложил отправиться берегом моря в сторону Лауласмаа, потому что если в такой день лежать на одном месте, тебя непременно хватит солнечный удар, к тому же раньше мы не раз доходили до Вяэна-Йыесуу и было бы славно вспомнить сейчас наши давние веселые прогулки.