Я сажусь и снимаю туфли. Ненавистные туфли, волдырь на пальце правой ноги уже лопнул; стертое место покраснело и покрылось темными пыльными разводами. Я снова пробую надеть туфли, но чувствую острую боль. Решаю — лучше пойду босиком. Мой муж изучает окрестности. Молча. Сосредоточенно. Мне страшно оттого, что он может сейчас сказать, и я медленно начинаю брести обратно к автобусной остановке.

— Они здесь все застроили, — говорит он с грустью, — мне кажется, что эта речушка была до автобусной остановки. Может, сходим туда, так, на всякий случай, отсюда близко, — и он показывает на виднеющиеся вдалеке ряды одноэтажных домов.

Я хочу возразить, сунуть ему под нос свой стертый палец, чтобы он, наконец, заметил его, но муж продолжает идти: замкнутый, угрюмый, погруженный в себя, грустный, и мне становится жаль его, хочется утешить, сесть на камень, положить его голову себе на колени, постараться успокоить. Сказать, что человеческая жизнь не может остановиться из-за какого-то его воспоминания, что это воспоминание навсегда останется для него прекрасным, и что если б даже он и нашел тот полуостров, едва ли там было бы по-прежнему хорошо, потому что наверняка этот полуостров кишел бы загорающими, без конца вопили бы транзисторы, под ивовыми кустами валялись бы разбитые бутылки и скверно пахло, а так его воспоминание сохранится нетронутым и чистым.

Я иду вместе с ним мимо домов, вижу грязную сточную канаву, втекающую в море, свисающие через сетчатую ограду ветки вишен с белыми от известковой пыли ягодами, ступаю босыми ногами по острому щебню, и вдруг мой муж замечает, что я разута, и, увидев мою стертую ногу, ужасается, какой он невнимательный, относит меня на руках к водокачке, моет мне ноги, обматывает стертый палец носовым платком; уже стоя в ожидании автобуса, мы обнаруживаем, что солнце закрыли серые тучи, все вокруг потускнело и поблекло, и я говорю:

— Ничего, теперь поедем прямиком к открытому морю, где волны огромные, как в океане.

— Мне следовало бы раньше сообразить, что двенадцать лет слишком большой срок, ведь за это время застроили все Мустамяэ, а я, дурак, думал, что славный маленький полуостров под боком у города такой же, как был, — спокойно говорит он.

— Но в известном смысле наше путешествие поучительно, — продолжает он. — Я, наверное, только сейчас понял, какой чудовищно длинный срок двенадцать лет.

Да, я строю себе иллюзии, я имею полное право после вчерашнего утомительного дня и мучительного утра представить себе морское побережье, ослепительно белые дюны, в которых можно спрятаться и позагарать нагишом, вдыхая морской ветер; почему бы мне не помечтать, сидя в скоростном автобусе, который мчится по живописным местам в сторону Паланги. Только погода капризничает. Недавно солнце освещало маки и ноготки, растущие вперемежку перед автобусной станцией, а теперь оно скрылось, все вокруг серо, небо серое и дорога серая … И все-таки хочется верить, что скоро-скоро, когда мы приедем, выглянет солнышко и мне не придется надевать ненавистные туфли, я буду ходить босиком по песку, по воде, мы пойдем по песку, по воде и забудем все города, улицы и толпы людей.

Мы пойдем по пляжу и будем идти до тех пор, пока нам не попадется какое-нибудь славное уединенное местечко. Пусть мы даже пройдем много километров, заночуем в стогу сена, и все дни до захода солнца станем проводить на берегу.