— Вы думаете, что я от такого важного дела отправлюсь в поле? Нет, у меня работник есть, а самому-то надо угостить добрых людей, стыдно без людей и соседей все так делать. Подождите же, я вам изберу достойных сватов, и мы покончим дело по-старинному — стаканчиком. Мы не нищие какие. Зачем делать сватовство на улице? Я ничего не пожалею.

— Я и сам ничего не пожалею, милый Кузьма, но видите: я от этих обычаев уже отвык, и мне надо спешить в дорогу.

— Но разве вы опоздаете? — сказал старик, почесав затылок и ничего не понимая.

Он поплелся за сватами, за водкой и за шафером. По любви и благодарности, которую Бондарчук заслужил у людей, и по любопытству, которое возбудила неожиданная его женитьба, вскоре собралось множество народу к великому удовольствию старого Кузьмы.

Наконец Остап, одетый довольно изящно и уже не по-крестьянски, похожий, по мнению Акулины, на графа, направил шаги свои к барскому двору.

Отец пана Суздальского был сын эконома, занимаясь интересами других панов, он и сам сделался паном, оставив сыну полмиллиона капитала и светские связи, потому что был женат на графине П…, вышедшей за него по какому-то особенному случаю.

Происходя от графини, нынешний наследник деревень Калиновцы, Мышковцы и Тарногур, считался уже в числе тамошней аристократии, отличался гербами и очень искренно вздыхал об упадке этого класса людей. Он женился на богатой барышне, точно так же высоко мечтавшей о своем барстве, хотя дед ее был не более как поверенный, наживший состояние жадностью и скупостью.

Пан Адольф Суздальский медленно старел, борясь между желанием выказаться и блеснуть наружностью и страхом разориться. С одной стороны, принужденный тратить, а с другой — тотчас же пополнять, он проводил свое время в мелочных спекуляциях и счетах, проявляя во всех делах властолюбие и надменность.

В это время пану Адольфу было уже больше сорока лет, жена была моложе него, сын учился в Берлине, а дочь — дома, у гувернантки. Четыре раза в год он принимал у себя высшее общество и выказывал себя по-барски, что называл, по-своему, ананасным приемом, остальное время хозяйничал, ездил по хуторам или посещал соседей, чтобы показать им пышность своего экипажа, отличных лошадей и ливреи своих людей.

Пан Суздальский был ни зол, ни добр, даже иногда имел благородные и честные наклонности, но все это портили барство, скупость и жадность.

Два или три раза перед этим Остап имел удобный случай с ним сблизиться. Весть об его успешном лечении разошлась далеко, оригинальная наружность, уединенная жизнь, затворнические обычаи возбуждали любопытство и прославляли его в толпе, как одного из чудесных лекарей, которые во всех краях обыкновенно привлекают к себе простонародье. Часто присылали за ним из панских домов, а раз и пан Суздальский призывал его к больной своей дочери, но Остап, который в то время находился у постели бедной женщины, матери семерых детей, отвечал посланному: "Он может подождать или послать за другим доктором, пан найдет их много, а у бедных только я один. Конечно, дочь его нужна для света и для родителей, но сиротам мать еще нужнее".

Никто не смел повторить пану Суздальскому этого неучтивого ответа. Пан рассердился на него и называл шарлатаном, уверяя, что он делал ему великую милость, приглашая к себе. Убедившись в безопасности своей больной, Остап пришел сам пешком в Калиновцы. Приход его расстроил отца и мать, но когда дочь, не совсем опасно больная, выздоровела, тогда они хотели наградить его по-барски, но он не принял денег.

— В деньгах я не нуждаюсь, — отвечал он пану, — а если мне что понадобится для дома, то я пришлю попросить у пана.

Это непривычное обхождение, противное всяким приличиям, очень удивило пана Суздальского, ревностного блюстителя приличий и форм.

Однако Остап и в другой раз был приглашен к самой пани, а потом к пану, который страдал печенью, особенно, когда ему не удавались спекуляции.