— Заодно и Надю проводите, — сказал Игорек.

— Почту за счастье, — ответил Остромов серьезно.

Особенно досадно, что в этот раз без луны; вот всегда так. Как разговор с никому не нужным сумасшедшим, полезным в деле, но невыносимым на личном плане, — так тебе полное сияние; а как прогулка с прелестным существом, чистым, легко обучаемым, — так одни мелкие брызги болотных звезд. Прелесть апрельской ночи не околдовывала Остромова, он сам мог околдовать кого хочешь. И этот отвратительный, гнилой зеленый цвет по краям неба, мутный, как зацветшая вода в Карповке.

— Смотрите, какое небо зеленое, — сказала Надя радостно. — Это значит, скоро все зазеленеет. Люди думают, что уже никогда, и вот им намекают.

О, он понял. Эта из тех, что за все благодарят; но как странно сочетание всех этих детских, плюшевых добродетелей с высоким ростом, здоровьем, зрелой готовностью всей, так сказать, фигуры. Вариант «Доверься, дитя» здесь, однако, не проходил, и Остромов, несколько шагов пройдя в интригующем молчании, выбрал безотказную, всегда увлекательную «Встречу в веках». За время этой игры объект успевал проболтаться, и дальше можно было применяться к обстановке.

— Прежде вы не были так восторженны, — обидчиво сказал он.

— В каком смысле? — немедленно попалась она.

— В самом прямом, — пожал плечами Остромов. — В последний раз, если помните, тоже была весна, пышней этой. А вас занимало только то, что Дювернуа десять минут говорил с вами и подарил брошь, ничего ему не стоившую.

Она засмеялась, это было интересно, и с готовностью подхватила игру.

— Но ведь брошь была в виде зайчика. А я так любила зайчиков. Эти, знаете, брильянтовые ушки…

— Смейтесь, смейтесь, — сказал он, ядовито улыбаясь. — Мы охотно вспоминаем прошлые бедствия и требуем искупления, но память о собственных грехах у нас надежно закрыта. Я это знал тогда и знаю сейчас.

— Но что же я сделала? Я помню, что на другой день мы поехали к Дювернуа и наделали ужасных глупостей, но вам-то что? Вы ведь были влюблены в девицу Ленорман.

Отлично было так идти с веселым человеком и играть с ним — после целого дня разговоров о птичках, мокроте и недоплаченных пенсиях.

— Девица Ленорман, — брюзгливо пояснил Остромов, — была шарлатанка и дура, в это время ей было пятнадцать лет, и она гадала в Алансоне, где ей и место. Но если вам не угодно вспомнить того, что было на самом деле, я помогу вам.

Город был безлюден, фонари горели через один, но было не страшно, нет. Он умел сделать так, что все участвовало в его спектакле.

— Был вечер у де Скюдери, она созывала литераторов по пятницам, вроде сегодняшней. Пятница — для нас с вами день решительный, но вы этого помнить не хотите. — Остромова подхватила и несла вдохновительная сила. — Вы были особенно хороши в этом вызывающем зеленом — Париж той весной носил золотистое всех оттенков.

— Терпеть не могу золотистое.

— Не удивляюсь, — сказал Остромов. — Ведь оно должно связываться в вашей памяти с моей погибелью, коей вы были причиной.

— Ах, вот этого не надо, — сказала Надя, опасаясь, что фраза прозвучит резко и обиженный масон прервет импровизацию. — Не люблю, когда меня виноватят. Это, знаете, брат двоюродный обижался на всех, чтоб конфету дали.

— Мне никаких конфет от вас не нужно, — кротко, едко улыбнулся Остромов. — Вы все сделаете сами. Мы обречены доигрывать прежние драмы.

— Что же была за драма? Я предпочла вам Дювернуа?

— Разумеется, вы ни в чем не виноваты, — кротче прежнего произнес Остромов, ненавязчиво придерживая ее под локоть при обходе особенно большой лужи.