Хиссонер сунул руку в карман Баско, достал двуствольный капсюльный “дерринджер”.

– Ну-ну, – сказал Hay. Баско теперь был в ужасе.

– Медальон здесь же! Клянусь!

– Я в этом уверен. И он хорошо защищен к тому же. Хиссонер нашел брелок и передал его Hay. Это был не медальон, но золотой топорик на золотой цепи.

– Сколько времени у тебя это было?

– Многие годы! Я храню это как память. – Глаза Баско были сведены на стволе пистолета.

– Сколько времени у тебя это было? – повторил Hay.

– Клянусь...

– Сколько времени у тебя это было? В третий раз, – по традиции.

Баско очень хорошо понимал, что происходит. По его лицу градом катился пот.

Взглянув на Баско, Мейнард понял – как-то сразу, без содрогания, без сочувствия – что этот человек мертв. То, что совершил Баско (Мейнард предположил воровство) было само по себе отвратительно, но Баско еще и усугубил свою вину враньем, и не один раз, а трижды. Мейнард настолько уже привык к резне, что он с интересом подумал не о том, что Баско сейчас умрет, а о том, как он умрет. И, отметил он лениво, еще один кусочек его мозга – или человечности – должно быть, атрофировался, потому что его даже не беспокоил тот факт, что ему это безразлично.

– Ром, Л’Оллонуа, – сказал Баско. – Битва...

– Ты отнял это у женщины, – сказал Hay. – Вот почему она тебя укусила.

– Я...

Хиссонер сказал:

– Он скрыл это от компании.

– Безделушка!

– Мы росли с тобой вместе, Баско, – сказал Hay и нажал на спуск.

Голова Баско взорвалась градом осколков, и он упал на песок, как бутылка без пробки.

Hay сунул пистолет обратно за пояс и бросил топорик шлюхе. Двое мужчин утащили тело Баско с поляны.

Медленно, с трудом, подобно паровозу, отходящему от станции, пир возобновился.

Hay наполнил свою чащу, отпил из нее, затем передал ее Мейнарду.

– Как бы ты описал это, писец? Мейнард пожал плечами.

– Еще одна смерть. Сейчас мертв, за минуту до этого жив. Вы ведь так к этому и относитесь, разве нет?

– Баско был другом.

– Тебе было грустно его убивать?

– Мне будет его не хватать, но это должно было быть сделано.

– И нет прощения, даже для друзей.

– Нет. Прощение – это слабость. Слабость становится трещиной, трещина превращается в огромную дыру, и вскоре происходит бунт. Они от меня меньшего и не ждали.

Позади раздались шаги, и Мейнард услышал голос Виндзора:

– Я слышал дикие злобные визги и звуки тревоги. Застегивая штаны, Виндзор стоял перед входом в хижину. Под мышкой у него была наполовину опорожненная бутылка виски. Лицо его раскраснелось, глаза были стеклянными. Гибкий светловолосый педик в черном гульфике стоял за ним в дверях в самодовольной, нарциссической позе.

– Баско отправился домой, – сказал Hay.

– Преступление? – Виндзор сел на песок.

– Закон, – объяснил Хиссонер.

– А, – Виндзор кивнул. – Весьма серьезно. – Он отпил из своей бутылки.

– Я мог бы и не узнать об этом, – заметил Hay, и в голосе у него прозвучал оттенок печали, – если бы он не стал препираться с этой, – он презрительно махнул рукой в сторону шлюхи, которая, сняв блузку, восхищалась видом топорика, удачно расположившегося между ее грудей.