|
Дмитрий носил фамилию матери и требовал, чтобы его называли всегда концертным именем -- Дим Шебеко. Он считал политику "дрисней", но, конечно же, был полнейшим диссидентом, если подразумевать под этим словом инакомыслие. Марлену Михайловичу иногда казалось, что Дим Шебеко стыдится родства с такой шишкой, как он, и утаивает это от своих "френдов". Впрочем, и у Марлена Михайловича было мало оснований гордиться таким сыночком перед товарищами по "этажу". Их отношения всю жизнь были изломанными, окрашенными не утихающей с годами яростью брошенной жены, то есть матери Дима Шебеко. В последнее время, правда, музыкант весьма как-то огрубел, отделил себя от обожаемой мамы, шлялся по столице с великолепной наплевательской улыбкой на наглой красивой физиономии, а с отцом установил естественные, то есть потребительские, отношения: то деньжат попросит, то бутылку хорошей "негородской" водки из пайка. В этот раз он интересовался, когда приедет крымский кореш Андрей, ибо тот обещал ему в следующий приезд привезти последние пластинки Джона Кламмера и Китса Джеррета, а также группу "Секс пистолс", которая, по мнению Дима Шебеко, малоперспективна, как и вся культура "панк", но тем не менее нуждается в изучении. Поговорив с сыном, Марлен Михайлович снова вернулся к "любопытному эпизоду", подумал о том, что на месте того длинноволосого мог бы свободно оказаться и Дим Шебеко. Впрочем, у Дима Шебеко такая рожа, что даже бдительный дядя Коля побоялся бы подступиться. "Давить таких надо, дад, -- сказал бы Дим Шебеко. -- Я на твоем месте задавил бы старую жабу". В конце концов Марлен Михайлович отодвинулся от пишущей машинки и стал тупо ждать, когда закончится проклятая "Гвоздика". Телевизионные страсти отполыхали только в начале двенадцатого. Он слышал, как Вера Павловна провожала в спальню детей, и ждал желанного мига встречи с женой. У них уже приближался серебряный юбилей, но чувства отнюдь не остыли. Напротив, едва ли не каждый вечер, несмотря на усталость, Марлен Михайлович сладостно предвкушал встречу с мягким, нежнейшим телом вечно благоухающей Веры Павловны. -- Что это, лапик, Дим Шебеко звонил? -- спросила жена, отдышавшись после встречи. Голова Марлена Михайловича лежала на верном ее плече. Вот мир и милый, и мирный, понятный в каждом квадратном сантиметре кожи -- мир его жены, пригожие холмы и долины. Так бы и жил в нем, так бы и не выходил никогда в смутные пространства внешней политики. -- Знаешь, моя кисонька, сегодня со мной в городе случился любопытный эпизод, -- еле слышно прошептал он, и она, поняв, что речь идет о важном, не повторила своего вопроса о звонке, а приготовилась слушать. -- Что ж, Марлен, -- сказала она, когда рассказ, вернее, весьма обстоятельный разбор кузенковских ощущений, цепляющихся за внешнюю пустяковость событий, был закончен. -- Вот что я думаю, Марлен. А, -- она загнула мизинец левой руки. и ему, как всегда, показалось, что это не мизинец левой руки, но вот именно весьма серьезный А, за которым последует Б, В, Г... родные, конкретные и умные. -- А: тебе не нужно было влезать в эту потасовку, то есть не следовало обращать на нее внимания; Б: раз уж ты обратил на это внимание, то тебе следовало вступиться, и ты правильно сделал, что вступился: В: вступившись, лапик, ты вел себя идеально, как человек с высоким нравственным потенциалом, и вопрос только в том, правильно ли ты закончил этот любопытный эпизод, то есть нужно ли было называть старика "грязным стукачом". И, наконец, Г: темный страх, который ты испытал под взглядом дяди Коли, -- вот что мне представляется самым существенным, ведь мы-то знаем с тобой, Марлуша, какой прозрачный этот страх и где его корни. |
