|
-- Все, что надо простому народу, есть в магазинах. Вот вам макарончики, вона крупа, масла триста грамм, макарончики... Булки белые лежат! -- взвизгнул он. -- Это те, которые зажрались, те шипят! Мы работаем на них, жизнь кладем, а он всем недоволен! -- А вы всем довольны? -- холодно осведомился Кузен-ков. Он сам себя своим тоном как бы убеждал, что в нем говорит социологический интерес, на самом-то деле в нем что-то уже стало подрагивать: омерзение к агрессивной протоплазме стукача-добровольца. -- Я всем доволен! -- Теперь уже дрожащие пальцы тянулись к кузенковскому твиду. -- Я сорок лет сражался за правое дело! В лаптях... в лаптях... а они с портфелями... -- Идите своей дорогой, -- сказал Марлен Михайлович. Он отвернулся от старика и возвратился к своей машине. Сержант продолжал возиться со шлангом. Он, кажется, и головы не поднял, хотя не мог, конечно, не слышать скандального старика. -- Ну, как? -- деловым автомобильным голосом спросил Кузенков. -- Тянет? Сержант, видимо, тоже чувствовал некоторый идиотизм ситуации. Он брал в рот, подсасывая бензин, отплевывался, наклонял шланг к бачку, но оттуда снова только лишь капало, не появлялась желанная струйка. Кузенков облокотился на багажник, стараясь отвлечься от исторической конфронтации к простому автомобильному делу. Тут он почувствовал, как ему в бок упирается мягкий живот старика. -- А вы не разобрались, товарищ, -- теперь уже тихо заговорил старик, заглядывая в лицо Марлену Михайловичу. -- Вы вообще-то кто будете? В уголках рта у него запекшаяся слюнца, в углах глаз гноец. Прищур и трезвая теперь интонация показали Марлену Михайловичу, что перед ним, должно быть, не простой московский дурак, а кто-то из сталинских соколов, человечек из внутренней службы, по крайней уж мере, бывший вохра. -- Послушайте, -- сказал он с брезгливой жалостью. -- Что вы угомониться-то не можете? Вы всем довольны, а тот парень не всем. Люди-то разные бывают, как считаете? -- Так. Так. -- Старик внимательно слушал Кузенкова и внимательнейшим образом его оглядывал. -- Люди, конечно, разные, разные... А вы, товарищ, кто будете? Сержант, этот товарищ откуда? Нахлебавшийся уже изрядно бензину милицейский, не поднимая головы, рявкнул на старика: -- Выпили? Проходите! Старик чуть вздрогнул от этого рыка и, как видно, слегка засомневался, ибо власть, как всегда, была права -- выпил он, а раз выпил, положено проходить. Тем не менее он не прошел, а продолжал смотреть на Кузенкова. Конечно, английское происхождение кузенковских одежд было старику неведомо, но взгляд его явно говорил о направлении мысли: кто же этот человек, отнявший у меня врага? свой ли? ой, что-то в нем не свое, дорогие товарищи! А уж не враг? А уж не группа ли тут? Марлену Михайловичу взгляд этот был предельно ясен, и в тайниках его происходил процесс ярости, как вдруг откуда-то из самых уж отдаленных глубин какой-то самый тайный уже тайник выплеснул фонтанчик страха. Руки старика потянулись к его груди, слюнявые губы зашевелились в едва ли не бредовом лепете: -- Конечно, выпил... значит, ваше преимущество... а я сорок лет сражался... в лаптях... с портфелями... продовольственные трудности... полмира кормим... братским классам и нациям... документик покажите... вы кто такой... меня тут знают, а вы... сержант, а ну... Марлен Михайлович разозлился на себя за этот страх. Да неужели даже и сейчас, даже и на такой должности не выдавить из себя раба? Как легко можно было бы весь этот бред оборвать -- отшвырнуть сталинскую вонючку (так и подумал -- "сталинскую вонючку"), сесть в мощный автомобиль и уехать, но этот сержант дурацкий со своим дурацким шлангом; конечно же, чего мне-то бояться, ну потеряю полчаса на объяснение в соседнем отделении милиции, звонок Щелокову и -- все в обмороке, но в то же время, конечно же, совсем ненужный получится, дурацкий, нелепый скандал, и не исключено, что дойдет до верхнего этажа, к этим маразматикам сейчас прислушиваются, кое-кто даже считает их опорой общества (печальна судьба общества с такой опорой), ну, словом. |
