|
.. Как же от него избавиться, еще секунда -- и он вцепится в пиджак, забьется в припадке, и тогда уж вся улица сбежится, припадочных у нас любят... Тут налетела на старика расхристанная бабенка лет сорока, титьки вываливаются из черной драной маечки с заграничной надписью GRAND PRIX. -- Дядя Коля, айдате отседа! Дядя Коля, ты что? Пошли, пошли! Смотри, сейчас бабка прибежит! Тебя уж час по дворам ищут! Старик вырывался и хрипел, махал авоськой на Кузенкова. Из ячеек сыпались и ломались длинные макаронины. -- Этот! -- кричал старик. -- Документы показывать не хотит! Сержант служебных обязанностей не выполняет! На помощь, товарищи! -- Дядя Коля, пошли отседа! Номер запомни, бумагу напишешь! -- Бабешка запихивала в майку вылезающие груди, подхватывала слетающие с ног шлепанцы -- видимо, выскочила из дома в чем была, -- но умудрялась притом подмигивать Марлену Михайловичу, да еще как-то причмокивать косым хмельным ртом. Упоминание о бумаге, которую он напишет, подействовало: старик дал себя увести, правда, все время оборачивался и высказывался, все более угрожающе и все менее разборчиво по мере удаления. -- Ну что у вас тут, сержант? -- Марлен Михайлович раздраженно заглянул в бачок, там еле-еле что-то полоскалось на донышке. Приятный и познавательный контакт с уличной жизнью обернулся тягостным идиотизмом. Кузенкова больше всего злило промелькнувшее, казалось бы, забытое уже чувство страха. Да неужели же до сих пор оно живет во мне? Пакость! Он вырвал из рук сержанта шланг, осмотрел его: так и есть -- дыра. Чертыхнулся, полез в собственный багажник, вытащил оттуда какую-то трубку, засунул один конец в бак, другой в рот, потянул в себя и захлебнулся в бензине, зато возникла устойчивая струйка, и очень быстро сержант приобрел для своею кургузого "москвичонка" нужное количество. "Плата за невмешательство. Отмена нефтяного эмбарго", -- усмехнулся Марлен Михайлович. Сержант поглядывал на него как-то странно, может быть, тоже не понимал, что перед ним за птица. Во всяком случае, в благодарностях не рассыпался. Кузенков сел уже за руль, когда в зеркале заднего вида снова увидел дядю Колю. Тот торопился на поле идейной битвы, тяжелый его пиджачище запарусил, рубашка расстегнулась, виден был тестообразный живот. Авоську старик, видимо, оставил дома, но вместо нес у него в руке была какая-то красная книжечка размером в партбилет, которую он то и дело поднимал над головой, будто сигналил. Марлену Михайловичу оставалось сделать несколько движений для того, чтобы отчалить и прекратить бессмысленную историю: нужно было отжать сцепление, поставить кулису на нейтраль, включить первую скорость и левую мигалку. Если бы он сделал все чуть быстрее, чем обычно, то как раз бы и успел, но ему показалось, что всякое ускорение будет напоминать бегство, и потому он даже замедлил свои движения, что позволило дяде Коле добежать, влезть всей харей в окно и протянуть книжицу. -- Вот мой документ! Читайте! И свой предъявляйте! Немедленно! -- Стукач, -- сказал вдруг Марлен Михайлович и сильной своей ладонью вывел мокрое лицо старика за пределы машины. -- Не смей больше трогать людей, грязный стукач. С этими словами он поехал. Старик вдогонку залаял матом. В боковом зеркальце мелькнуло хмурое лицо сержанта. Машина мощно вынесла Марлена Михайловича на середину улицы, но тут загорелся впереди красный свет. Стоя у светофора, Кузенков еще видел в зеркале в полусотне метров сзади и старика, и сержанта. Дядя Коля размахивал красной книжкой, тыкал рукой вслед ушедшей машине, апеллировал к милиции. |
