Он взглянул на «Элеонору».

– А эту посудину все равно пора на слом. Заведи себе что-нибудь новое. Посовременнее.

– Нет, она еще годится, – ответил Ален, не клюнув на приманку. – Эти старые лодки практически невозможно уничтожить. На самом деле она в лучшем состоянии, чем кажется. Надо кое-где подлатать, поставить новый мотор…

Жожо засмеялся и покачал головой.

– Валяй, латай ее. Это тебе обойдется вдесятеро дороже самой лодки. А потом что? Знаешь, сколько я зарабатываю за день в сезон катаньем туристов?

Гилен нехорошо посмотрел на него.

– Может, это ты спер двигатель, – вызывающе сказал он. – Продашь его во время очередной поездки на побережье. Ты вечно что-нибудь продаешь. И никто не задает вопросов.

Жожо оскалился.

– Я вижу, вы, Геноле, по-прежнему мастера болтать – сказал он. – Твой дед точно такой же. Чем там кончилась ваша тяжба с Бастонне? Сколько вы отсудили, а? А во сколько она тебе обошлась, что скажешь? А твоему отцу? А брату?

Гилен, обескураженный, опустил глаза. В Ле Салане все знали, что тяжба между Геноле и Бастонне шла двадцать лет и разорила обе стороны. Причина – почти забытый спор из-за устричной отмели на Ла Жете – теперь представляла лишь гипотетический интерес, так как спорную территорию давно поглотили блуждающие песчаные банки, но вражда сторон так и не утихла, переходя из поколения в поколение, словно взамен промотанного наследства.

– Ваш двигатель, скорее всего, вынесет на берег где-нибудь вон там, – сказал Жожо, лениво махнув рукой в сторону Ла Жете. – Или это, или вы найдете его на Ла Гулю, только копайте глубже.

Он сплюнул на песок мокрую табачную жвачку.

– Я слыхал, вы и святую свою вчера потеряли. Ну и растяпы же у вас там.

Ален с трудом сохранял спокойствие.

– Тебе легко смеяться, Жожо, – сказал он. – Но счастье переменяется, как говорят, даже тут. Не будь у вас этого пляжа…

Матиа кивнул.

– Верно, – прорычал он. Его островной акцент был так силен, что даже я с трудом разбирала слова. – Этот пляж – вся ваша удача. Не забывайте. Он мог быть наш.

Жожо закаркал от смеха.

– Ваш! – издевательски протянул он. – Если б он был ваш, вы бы его давно просрали, как и все остальное…

Матиа шагнул вперед – руки старика тряслись. Ален предостерегающе положил руку отцу на плечо.

– Хватит. Я устал. У нас много работы на завтра.

Но эти слова почему-то застряли у меня в голове. Они были как-то связаны с Ла Гулю, с Ла Бушем, с запахом дикого чеснока на дюнах. «Он мог быть наш». Я попыталась понять, в чем связь, но соображала плохо – слишком замерзла и устала. К тому же Ален был прав – это ничего не меняло. У меня по-прежнему было много работы на завтра.

11

Явившись домой, я обнаружила, что отец уже лег. Это отчасти было даже хорошо – я была не в состоянии обсуждать что-либо прямо сейчас. Я развесила мокрую одежду у печки, посушить, выпила стакан воды и пошла к себе в комнату. Включив ночник, я увидела, что у кровати кто-то поставил баночку с букетом диких цветов – розовые песчаные гвоздички, голубой чертополох, «заячьи хвостики». Нелепый и трогательный жест со стороны отца, обычно не склонного демонстрировать свои чувства; я заснула не сразу – лежала и пыталась понять, что все это значит, потом наконец сон одолел меня, и через секунду настало утро.

Проснувшись, я обнаружила, что Жан Большой уже ушел. Он всегда был ранней пташкой – летом просыпался в четыре часа утра и отправлялся в долгие прогулки по дюнам; я оделась, позавтракала и последовала его примеру.