Когда прожектор светил навстречу, в лицо, деревья с ажурными своими лапами казались на фоне раскаленного до белизны потока черными, плоскими, вырезанными из бумаги. Сдвигаясь в сторону, мощный луч окрашивал хвою. Только не в естественный цвет, а в мертвенно-фальшивый.

Разогнавшийся к ночи ветер раскачивал деревья все сильней. Казалось, все на острове кипело, размешиваемое световыми лучами.

Свет создавал много ложных фигур. По пути Забродов с Ладейниковым не раз замечали, как небольшие деревца кажутся человеком, поднявшим руки кверху или изготовившимся стрелять сразу из двух автоматов со странно кривыми дулами. То же самое должны были видеть и спецназовцы.

Долго такое не могло продолжаться. В темноте спецназ, оснащенный прицелами ночного видения, получил бы несомненное преимущество. Легко было предположить, что прожекторы на вышке расстреляют. Но все-таки Ладейников разозлился, когда одно из вытаращенных вращающихся очей лопнуло, разнесенное вдребезги.

– Суки! Такую картинку портят.

Казалось, это обстоятельство больше волнует его, чем сохранность собственной шкуры.

Не имея возможности глядеть под ноги, оператор очередной раз споткнулся и Ладейников очередной раз удержал его, ухватив за шиворот.

– И ты, козел, камеру дергаешь. Разобьешь – на месте прикончу.

– Я не могу все сразу: бежать и снимать, – пожаловался Илья.

– Можешь!

Погас со звоном еще один прожектор. В просвете между деревьями сверкнула глянцевой чернотой вода – Забродов давно приметил этот крохотный заливчик, где можно было безопасно выйти к воде и нырнуть под прикрытием плотных кустов.

Прижатые попарно спинами могли залечь только набок.

Ольга, привязанная, как и Струмилин к деревянной стойке, лечь не могла. Но ужас, пережитый при упоминании о черной метке, так сдавил ее сердце, что звуки выстрелов казались не опаснее щебета птиц. Лишь бы только Ладейников не вернулся и не заставил ее показывать перед смертью стриптиз.

После приступа страха все иллюзии растворились, словно в соляной кислоте. Она с отчетливостью поняла, что последние годы жила иллюзиями.

Нет у нее никакого таланта, кроме фигуры с длинными ногами. Ну, может быть, еще густые, платинового оттенка, волосы.

Все те дельцы-мужчины, на которых она работала – в квартирах, нанятых для съемок «фильма» или на сцене ночного клуба, – все они использовали ее, время от времени подбрасывая красивые слова о таланте, перспективах чего-то более серьезного. А сами относились как к самой настоящей шлюхе.

Ей стало так горько, что в самом деле захотелось смерти. Если бы только Ладейников не стал над ней издеваться, она бы сейчас спокойно приняла его возвращение…

Только один человек не боялся никого и ничего. Кое-кто из заложников испытывал даже зависть к Струмилину, которого спецназовец вырубил ударом в скулу. Везет же мужику: черную метку заработал, так ее передали Ольге, народ колотится от страха, а он лежит себе, будто дремлет. Очухается, когда худшее уже останется позади. Поболит башка, потом пройдет.

Заживет кровоподтек на скуле. А тут лежишь и чувствуешь, как душа от страха крошится в пыль.

От ветра хлопал брезент, и всякий его хлопок заставлял людей вздрагивать. В отличие от автоматных очередей, этот звук выстреливал над самым ухом, и каждому из пленников казалось, что выстрел предназначен лично для него.

– Больше не могу, – простонала Вероника.