«Шалопай ты был, шалопай и есть», – подумал я, засыпая.

– Сделайте милость, перемените вы эту ненавистную квартиру, – произнес за моим стулом голос Иды Ивановны, когда на другой день я сидел один-одинешенек в своей комнате.

– Я уж забыла счет, – продолжала девушка, – сколько раз я являюсь сюда к вам, и всегда по милости какого-нибудь самого скверного обстоятельства, и всегда с растрепанными чувствами.

– Что опять такое сделалось?

– Истомин приехал?

– Приехал.

Ида Ивановна громко ударила ладонью по столу и проговорила:

– Я отгадала.

– Что же, – спрашиваю, – далее?

– Маня не в себе.

– Худо ей?

– Да я не знаю, худо это или хорошо, только они виделись.

– Разве был у вас Истомин?

– Тогда бы он был не Истомин. Он не был у нас, но Мане, должно быть, было что-нибудь передано, сказано или уж я не знаю, что такое, но только она вчера первый раз спросила про ту картину, которую он подарил ей; вытирала ее, переставляла с места на место и потом целый послеобед ходила по зале, а ночь не спала и теперь вот что: подайте ей Истомина! Сегодня встала, плачет, дрожит, становится на колени, говорит: «Я не вытерплю, я опять с ума сойду». Скажите, бога ради, что мне с нею делать? Ввести его к нам… при матери и при Фрице… ведь это – невозможно, невозможно.

Решили на том, что я переговорю с Истоминым и постараюсь узнать, каковы будут на этот счет его намерения.

– Знаете что, – говорила мне, прощаясь у двери, Ида, – первый раз в жизни я начинаю человека ненавидеть! Я бы очень, очень хотела сказать этому гению, что он… самый вредный человек, какого я знаю.

– И будет случай, что я ему это скажу, – добавила она, откинув собственною рукою дверную задвижку.

– Маня Норк очень хочет повидаться с вами, – передал я без обиняков за обедом Истомину.

– А! – это с ее стороны очень мило, только, к несчастию, неудобно, а то бы я и сам рад ее видеть.

– Отчего же, – говорю, – неудобно? Пойдемте к ним вечером.

Истомин ел и ничего не ответил.

– Вы не пойдете? – спросил я его, собираясь сумерками к Норкам.

– Нет, не пойду, не пойду, – ответил он торопливо и сухо.

– Напрасно, – говорю.

– Мой милый друг! не тратьте лучше слов напрасно.

– Надо вас послушаться, – ответил ему я и пошел к Норкам, размышляя, что за чушь такую я делал, приглашая с собою Истомина сегодня же.

Ида Ивановна выслушала мой рапорт и пошла к Мане, а прощаясь, сунула мне записочку для передачи Роману Прокофьичу и сказала:

– Если он этого не сделает, это уж будет просто бесчеловечно! Маня просит его униженно, и если он не пойдет, – я не знаю, что он тогда такое. Приходите завтра вместе в пять часов – наших никого не будет, потому что maman[35 - Маменька (франц.)] поедет с Шульцами в Коломну.

Я вручил Истомину Манину записку. Он прочел ее и подал мне.