Это, конечно, был жестокий удар, и результаты его не замедлили сказаться.

– Мое творение поклялось мне – поклялось именами Господа и Мильтона! – что, как только я создам ему пару, он тут же скроется с нею в скованные льдом земли, чтобы никогда не возвращаться в обитель человека. Он поклялся в этом!

– Чего стоит его клятва? Разве вы создали не слатанное на живую нитку существо, лишенное бессмертной души? Откуда у него может быть совесть?

Я вытащил пистолет, но не знал, смогу ли заставить себя его убить. Он умоляюще схватил меня за другую руку.

– Нет‑нет, не стреляйте! Это же глупость! Как вы можете убить меня, единственного, кто понимает этих извергов, когда вы пощадили их самих?

Послушайте, у меня не было выбора, я должен был оживить плоть этой женщины – вы же видели, как он мне угрожал. Но есть надежный способ, и мы сумеем избавить мир от них обоих. Дайте мне создать третьего…

– Вы сошли с ума! Забрезжили первые лучи зари. Я увидел на его лице следы безумного энтузиазма. Зашевелился ветер.

– Да, третьего! Еще одного мужчину! Я уже собрал много частей. Второй мужчина отыщет первых в студеном краю. Остальное довершит ревность… Они будут биться за женщину и убьют друг друга… Уберите пистолет, Боденленд, прошу – умоляю вас! Вы только взгляните, идемте внутрь, идемте наверх, дайте мне объяснить, дайте показать, что я планирую дальше, – вы же культурный человек…

Он зашел в башню. Моя воля оцепенела, я двинулся следом за ним, все еще сжимая перед собой пистолет. В ушах у меня гудело, от безнадежности меня выворачивало наизнанку; по мне волнами прокатывалась нерешительность.

Я опять карабкался следом за ним вверх по лестнице, вслушивался в его голос, бормочущий что‑то колеблющееся между смыслом и бессмыслицей, как и сам он был зажат между страхом и лихорадкой. Образ смерти – со всеми ее жестокими, печальными и преисполненными ненависти моментами – повис между нами. Тошнотворные цвета с жужжанием кружили в воздухе вокруг нас, сплетаясь в муаровые узоры.

– …никакой цели в жизни на нашей планете – только нескончаемая череда порождений и умираний, слишком чудовищная, чтобы зваться Целью – просто фантасмагория плоти – переходящей в траву – люди словно овощи, в конце зимы опять под землю – почва, воздух, их сцепление – как западный ветер Шелли – а листьями, быть может, мы – вы же знаете, вы же понимаете меня, Боденленд, «как перед чародеем привиденья, то бурей желтизны и красноты, то пестрым вихрем всех оттенков гнили…». Вы никогда не задумывались, что гнилью, быть может, была жизнь, случайное самоосознание в лоне вечной химии, вершащее свой особый путь в жилах земли и воздуха? И вы не можете – не должны убивать меня, ибо цель должна быть найдена, если нужно – изобретена, человеческая цель, гуманная, ставящая нас во главе, побеждающая безличную самость великого мирового круговорота, Боденленд. Вы понимаете, Боденленд? Вы – вы интеллектуал, как и я, я знаю это – я могу сказать – здесь не место личным отношениям, пожалуйста – мы должны быть выше старых соображений, быть безжалостными, безжалостными под стать управляющим нами природным процессам. Само собой разумеется.

Взгляните…

Мы тем временем добрались до гостиной, преображенной недавним кризисом наподобие тварей на полотнах Фюзли. Я все еще держал его на прицеле.

Продолжая бормотать все это, он заковылял к письменному столу, выдвинул ящик, нагнулся, взял в нем что‑то и…

Я выстрелил почти в упор. Он поднял на меня глаза. Лицо Виктора жутко преобразилось – не могу объяснить как – оно уже не выглядело как его лицо.