Разобрались. Разминулись. Разошлись.

Какой-то странный постамент для гроба. Все собрались вокруг. И весь предбанник странный в этом «Главном зале». Здесь можно постоять молча, в тишине, пока в той части зала происходят предыдущие… нет, предварительные… совсем не то… предшествующие, тоже не совсем то, но все же… Наверное, надо говорить «раньшие похороны» и «позжие похороны». Как-то нет того богатства в могучем и великом русском языке, чтобы выразить конвейерность работы крематория.

В той части зала вокруг возвышения с гробом столпились родственники и все провожающие «раньших похорон». Там вспыхнул яркий свет. Профессиональный громкий голос, почти окрик: «Встаньте так. Нет, вы подвиньтесь». И еще громче: «Сюда свет». Толпа движется, переливается, перегруппировывается, фотографируется. Лишь гроб остается неколебимым.

Софиты погасли, и музыканты относительно тихо заиграли «Песнь Сольвейг». Кто-то там стал кричать, всхлипывать громко. Крики эти и всхлипывания бились под куполом «Главного зала» и обрушивались сверху на партию провожающих и находящихся еще в предварительном отсеке зала и ожидающих своей очереди, столпившихся у своего гроба. Била по мозгам, даже равнодушным, абсолютная несхожесть двух скорбящих групп, двух горь, которые все же объединялись одной причиной — крышей.

Общее помещение перемешивало разные и чужие горя и скорби, объединяло и обезличивало.

Какие-то женщины ткнулись к гробу Начальника.

— Не-е. Это мужик какой-то.

— А когда ж мальчик-то?

— Сегодня, а когда — не говорят.

Опять как набат в голове у Сергея: приемлемо! приемлемо! Жена Начальника извинилась и обошла этих женщин. У колонн, символически отделяющих эту часть зала от самой что ни на есть главной, похоронной части, стояли две старушки.

— Вот отсюда смотри. Отсюда. Вон внутри, видишь, гроб на штуке такой, повыше стоит. Сейчас, как все попрощаются, сразу и опускать начнут. И туда. Вот как у нас в Москве! — в голосе чувствовалось торжество и гордость патриота: московское — значит отличное.

— И жгут там, внизу?

— Ну да.

— И цветы жгут?

— Дак кто знает.

— И сразу выдают урну?

— Нет, это потом. И урну купить надо, выбрать.

— И не путают, смотри ты?

— А они, служители, на каждый гроб дощечку с номером кладут, чтоб не перепутать.

— А-а. Ну, тогда да. А ведь веночки-то не сохранятся до могилки. Куда ж их?

— Куда, куда. Унесут.

— И гроб жгут.

— У нас всё жгут.

— Чтой-то плохо вижу. Слепа стала.

— А вот, как эти уйдут, мы сразу туда, к загородочке, и ты все увидишь, как вот этого будут хоронить.

— И всех у вас так в Москве?

— Ну, кто здесь хочет — всех так. А кто не хочет — на кладбище.

(Как будто клиенты этого вида обслуживания могут еще хотеть что-нибудь.)

— Чего только не придумают! А самоубивцев куда?

— Сюда. У нас их отдельно не хоронят.

— Тьфу ты господи! Прости меня, грешную. Пойдем отсюда. Даст бог, не доживу, чтоб и у нас завели такое.

Жена Начальника стояла молча и смотрела поверх голов в противоположную стену.

А он стал думать, что плохо, когда бабки не только слепнут, но и глохнут, и им приходится кричать, и, может быть, действительно более разумно гробы не жечь, а сдавать их напрокат. Надо, чтобы ателье проката похоронных принадлежностей было.

Дети Начальника стояли с матерью рядом и смотрели на отца, который не был уже их отцом.