Ближе к ночи, когда Раманна Шетти уже намеревался закрыться, в заведении появлялся Тхимма, местный алкоголик, покупавший каждую ночь по три сигареты и ревевший от восторженного веселья, наблюдая, как Зияуддин, прижавшись попкой и бедрами к гигантскому коробу со льдом, заталкивает его в лавочку, дюйм за дюймом.

– Нет, вы посмотрите на этого сопляка! – бил в ладоши Тхимма. – Каков боец, а! Ледник-то раз в десять больше его.

И, поскольку он при всех обозвал Зияуддина сопляком, Тхимма вкладывал в ладонь мальчику монету, двадцать пять пайс. Мальчик оглядывался на Раманну Шетти – можно? А когда Раманна Шетти кивал, сжимал кулак и вскрикивал по-английски:

– Сенк ю, сэр!

Как-то вечером Раманна Шетти, опустив руку на голову мальчика, подвел его к алкоголику и спросил:

– Как по-твоему, сколько ему лет? Угадай.

Тхимма уже проведал, что сопляку без малого двенадцать. Он был шестым из одиннадцати детей в крестьянской семье, жившей на севере штата, и, когда стихли дожди, отец посадил его в автобус, попросив высадить сопляка в Киттуре и поводить по рынку, пока кто-нибудь его не возьмет.

– Спровадили сюда без единой пайсы, – сказал Раманна. – Мальцу оставалось полагаться только на собственную сообразительность.

И он опять положил ладонь на макушку Зияуддина.

– Которой у него, должен сказать, маловато – даже для муслима!

Зияуддин подружился с шестью другими мальчиками, мывшими у Раманна посуду, и спал с ними в стоявшей за лавкой палатке. Как-то в воскресенье, в полдень, Раманна опустил на окнах лавки жалюзи и медленно покатил на своем кремово-синем мотороллере «Баджай» в храм Киттама-Дэви, разрешив мальчикам последовать за ним на своих двоих. Когда он вошел в храм, чтобы поднести богине кокос, мальчики присели на зеленые подушки его мотороллера и принялись обсуждать значение слов, написанных большими красными буквами языка каннада на карнизе храма:

ЧТИ ТВОЕГО БЛИЖНЕГО, БОГА ТВОЕГО

– Это значит, что твой ближний – и есть твой Бог. – Такую теорию выдвинул один из них.

– Нет, это значит, что Бог близок к тебе, если ты по правде веришь в Него, – возразил ему другой.

– Нет, это значит, значит… – попытался объяснить Зияуддин.

Однако закончить ему не дали.

– Да ты же читать-писать не умеешь, деревня! – хором воскликнули мальчики.

Когда же Раманна закричал, призывая их в храм, он метнулся вслед за всеми, но, сделав несколько шагов, замер и возвратился к мотороллеру:

– Я муслим, мне туда входить не положено.

Он произнес это по-английски и до того серьезно, что один из мальчиков в течение целой минуты не смог найтись с ответом и только по прошествии ее усмехнулся.

За неделю до начала дождей Зия уложил свою котомку и сказал:

– Я еду домой.

Он собирался исполнить долг перед семьей, поработать вместе с отцом, матерью и братьями, пропалывая, или засеивая поля некоего богача, или собирая на них урожай, и все это за несколько рупий в день. Раманна выдал ему пять «дополнительных» рупий (вычтя из них по десять пайс за каждую из двух разбитых Зией бутылок колы), дабы иметь гарантию того, что мальчишка вернется к нему из деревни.

Он и вернулся, четыре месяца спустя, но больным витилиго – розоватые пятна покрывали его губы, пальцы и мочки ушей. За лето лицо Зияуддина утратило младенческую припухлость, он возвратился отощавшим и с некоторой диковатостью в глазах.

– Что с тобой произошло? – спросил Раманна, выпустив его из объятий.