Фотографу она о мастерской проболталась почти случайно, пили кофе — и вот! Она утешала себя тем, что не мог тот, так проворно занявший новую мастерскую, ничего о ней до разговора с Риткой не знать. Митя, придя, пожаловался: правление союза художников выделило мастерскую именно ему, но фотограф внезапно какие- то свои каналы задействовал и оттяпал помещение за два дня.

Заплатил кому-то, вот и все, сказала она гневно. Теперь все продается.

— Просто нужно уезжать в другой город, что ли. — Он был ужасно расстроен. Уезжать?! Она побледнела. Такого вывода она не ждала, это уж точно. * * *

Серафима нагрянула проверить — действительно ли завезли доски. Однако дело принимало оборот серьезный.

— Ремонтом, значит, занялся, — пропела она, увидев вышедшего на веранду Сергея, — а худющий-то, худющий какой! Он дернулся.

— Чё же ты, родственничек, Муру не позвал, — нагнал бы он своих корешей — и быстренько бы сделали ремонтик, а ты на себя-то глянь, с твоими ли силенками дачу поднять? Он пошевелил острым кончиком носа — промолчал.

— И с пивком бы дело шло, в приятной компании? А?

— Надо было раньше думать. — Отрезал он.

— Да, вижу, не опоздали мы еще, — елейно сказала она, — ничегошеньки ты еще не сделал — так Муру позвать? Надо помочь тебе? — Она проверяла: если откажется, значит, ясно — хочет захапать дачу сам.

— Обойдусь. — Он повернулся и вошел в дом. Нет, связываться с ним она не станет, хоть и времена сильно меняются, но человек он такой — скользкий. Она и Антона Андреевича подкручивала: Сергея не серди, поосторожней обращайся со своим сыном, мало ли что, кто его знает, чего тот удумает. Ерунда, отмахивался он, но бледнел — смелостью-то Бог его не наградил. Она не знала, что бледнел он еще и оттого, что давно уже чувствовал перед сыном своеобразную вину: ведь это он, сам отец, как бы выразиться помягче… научил его понимать э… прелести жизни. Было одно темное пятнышко, которое порой забывалось, но порой вдруг, словно мазутная лужа, начинало мрачно блестеть на ровной, не тронутой чаще всего и рябью, охраняемой от ветров злых и от ревущих пароходов, гладкой поверхности его души. Было такое дело — подкинул он четырнадцатилетнему мальчишке свою подругу, бабу опытную, соблазнила она Сережку, и когда они вдвоем появились — желтые, азиатские глаза отца торжествующе сверкнули. Школа жизни.

А вот сейчас глаза Антона Андреевича как-то посветлели, даже вроде бы поголубели — и он ответил Серафиме что-то незначащее. И по всегдашней своей привычке перевел разговор на другую тему. Все, что стоило хоть какого-то внимания, происходило внутри его души, а все, что бурлило, шумело, загнивало или расцветало снаружи, столь мало на самом-то деле занимало его. Общение с людьми, разговоры и прочее — неосознанно являлось некой уступкой этой внешней жизни, где он привычно играл роли супруга или отца, любовника или деда, негодующего гражданина, недовольного тем, что на продукты растут цены и заводы продает правительство за копейки тем, кто ловко оказался неподалеку, да и сове

 стью не отягчен, или страстного мужчины, признающегося в горячих чувствах, пожалуй, лишь для того, чтобы не разрушать надежды и оправдывать ожидания. Вряд ли негодование или страстную любовь он был способен испытывать на самом деле. Все суета сует, не более того. Наверное, если бы не правильное воспитание и не социальный страх — все же Антон Андреевич был робок — он мог бы стать бродягой без дома, без семьи и привязанностей.