Прошло чуть более двух суток, прежде чем Кристина-Альберта, если использовать ее собственное выражение, «вернулась» к своему потерянному папочке.

Эти двое суток были исполнены бурных волнений. Дивайзис оказался самым замечательным фактом в мире. Она разом запылала любовью к нему.

Она запомнила его чрезвычайно живо: высокий, смуглый, серьезный, наблюдательный и удивительно понимающий. Но, как ни живы были эти впечатления, она сомневалась в каждой их частице и жаждала снова его увидеть и удостовериться во всем. Именно их взаимопонимание было одновременно и самым восхитительным, и самым невероятным аспектом случившегося. Без сомнения, ее мозг и его мозг были непохожи, как любые два человеческих мозга, однако несхожесть не была просто набором случайных различий, а различием двух вариаций на одну тему. Она улавливала намерения за его словами. Ее сознание отзывалось на ход его мыслей, и, наверное, в ее мозгу были завихрения и причуды — завихрения и причуды, которые делали ее странной и трудной в глазах большинства людей, но которым отыскались бы полные параллели в его мозгу. Она не сомневалась, что он узнает и поймет подоплеку любой ее мысли, любого поступка, и нисколько этому не удивилась бы.

Никогда прежде она не испытывала энтузиазма при мысли об отношениях родителей с детьми. Она смотрела на них с точки зрения Сэмуэля Батлера и Бернарда Шоу и считала всех родителей в этом смысле смущенными лицемерами с инстинктивными потребностями запрещать и подавлять. Для собственных родителей она сделала некоторое исключение: папочка с любой стороны был настоящим другом, хотя мама почти всегда была воплощенная квинтэссенция «Нельзя!». Но ей в голову не приходило, что в единокровности может быть что-то интимное, влекущее. И вдруг распахивается дверь, входит человек, садится, разговаривает с ней и оказывается самым-самым близким ей в жизни. А она — ему. Ей нестерпимо хотелось снова поехать к нему, хотелось чаще его видеть, быть с ним. Но он не давал о себе знать, а ей не удавалось придумать благовидного предлога, чтобы приехать к нему. Самая сила ее желания мешала ей. Она написала письма, как они договорились, а потом решила разобраться в психиатрии и видах сумасшествия. Это и положение ее «папочки» представлялось ей формальной связью между ней и Дивайзисом.

Она отправилась в читальный зал Британского музея, куда у нее был студенческий билет, и пыталась сосредоточиться на книге, которую затребовала. Однако тут же предалась всяческим грезам об этом чудом обретенном кровном родственнике. Днем она позвонила Лэмбоуну с намерением напроситься на чай и выведать все, что этот мудрец мог сообщить ей о Дивайзисе, и вообще поговорить о нем. Но Лэмбоуна не оказалось дома. На следующий день потребность увидеть Дивайзиса взяла верх, и она ему позвонила.

— Не могу ли я выпить у вас чаю? — спросила она. — Мне особенно сказать нечего, но я хочу вас увидеть.

— Я в восторге, — сказал Дивайзис.

Но когда она его увидела, оказалось, что она чувствует себя с ним неловко, а он — с ней. Некоторое время они поддерживали светскую беседу, почти такую же, какую могли бы вести двое людей в каком-нибудь провинциальном городке во время светского же визита. Он называл ее «Кристина-Альберта», но она назвала его «доктор Дивайзис», и он спрашивал ее, играет ли она на рояле, любит ли танцевать, и бывала ли она за границей. Она сидела в кресле, а он стоял перед ней на каминном коврике. Было ясно, что единственный путь к сближению лежит через откровенный разговор о ее папочке. Она чувствовала, что если они еще хоть минуту будут продолжать в прежнем духе, она завизжит или швырнет чашку в камин. И она решилась.

— Когда вы познакомились с моей матерью?

Дивайзис словно подобрался и чуть улыбнулся ее смелости.