|
Сон спутывался. Эпохи, культуры перемешивались. Она указала на это сфинксу-Лэмбоуну, он повернул голову, чтобы ей ответить, и тотчас возвратились злодеи и, воспользовавшись невнимательностью Лэмбоуна, потащили ее папочку с собой. Она попыталась предостеречь Лэмбоуна, но он сказал, что у нее будет достаточно времени, чтобы выручить папочку, после того как вопрос со сфинксом найдет разрешение. Он ведь не сфинкс, объяснил он, а крылатый бык. А то для чего бы ему эта длинная, кудрявая, каменная борода? Она хотела возразить, что борода накладная, и он ее только сейчас прицепил. И вообще это в его духе затевать неуместную дискуссию. А тем временем ее папочка погибает в мучениях. Она осознала это быстро, с тягостной горечью. Он все еще оставался ее папочкой, но его тело изменилось, перестало быть человеческим, преобразилось в высыпавшиеся из корзины фрукты. Если она сейчас же чего-нибудь не сделает, они сгниют и останутся испорченными навсегда.
Она попыталась крикнуть слова утешения и поддержки трагической фигурке, прежде чем сон оборвется — теперь она уже твердо знала, что все это ей снится. Ну, конечно, он невыносимо страдает. Почему она не написала ему, не телеграфировала? Уж наверное, письмо или телеграмму ему передали бы! На нее нахлынуло глубочайшее отвращение к себе, к своей никчемности, бессердечию, и ее поразил глубокий ужас перед болью и жестокостью, и она проснулась в неизбывном отчаянии посреди черной ночи на своей жесткой маленькой кровати в своей душной маленькой спальне в Лонсдейлском подворье.
Но она все еще словно видела перед собой своего папочку — покинутого, сломленного, ввергнутого в страшную опасность. Этот жуткий в своей четкости образ не исчезал. Утром она встала, полная тревоги и угнетенная. — Я ничего для него не делаю, — сказала она. — Откладываю со дня на день, а ведь для него каждый день полон отчаяния. — Да кнечно, в прютенетак скерно, — сказал Фей. — Кнечно, тыпергбиш палку. — Но жить среди сумасшедших, считаться сумасшедшим! — Им кестрыграют. Фоксхилский прютслатся кестром. Развлеченя, то да се, — сказала Фей. Кристина-Альберта сдержалась и не употребила неприличного выражения. — Ты из-за этого заблешь, — сказала Фей. — В Лоне тебе сдеть нзчем. Лучше езжай в Шорм. Дом пропдает зря. Пока пгда держится. Действительно, в этом году октябрьская погода держалась на удивление — один тихий золотой день сменялся другим, и приятель предложил Крамам воспользоваться его бунгало на берегу в Шореме, где он жил летом. Им хотелось поехать, пока погода не испортилась, однако поехать значило оставить Кристину-Альберту в студии совсем одну, а этого они не хотели. Но поехать в Шорем они решили. Кристина-Альберта теперь, когда нашла Дивайзиса, не могла даже подумать о том, чтобы уехать за пределы телефонной связи с ним. Лондон, доказывала она, самое для нее место. В Каммердаун-Хилл она может добраться за час, может следить за всем. Крамы могут ехать, если хотят, но она обязана остаться. Фей отказывалась понять. И приставала. Около одиннадцати Кристина-Альберта пошла на почту и из телефонной будки позвонила Дивайзису. — Нельзя как-нибудь все ускорить? — спросила она. — Я нервничаю из-за папочки. Просто подумать не могу, как он томится там день за днем. Он мне снится. — Тревогой делу не поможешь. Мы… у меня для вас неприятная новость. Так что возьмите себя в руки. Он умолк. Кристина, при всей свой любви к Дивайзису, еле удержалась, чтобы не закричать на него. — Да? Что случилось. — День посещений был вчера. К нему приходил один посетитель. Вероятно, тот милый родственничек, которого вы описали… как бишь его? Уиглс? А, мистер Уиджери. |
