II

   За две недели до назначенного дня свадьбы Касатский сидел в Царском Селе на даче у своей невесты. Был жаркий майский день. Жених с невестой походили по саду и сели на лавочке в тенистой липовой аллее. Мэри была особенно хороша в белом кисейном платье. Она казалась олицетворением невинности и любви. Она сидела, то опустив голову, то взглядывая на огромного красавца, который с особенной нежностью и осторожностью говорил с ней, каждым своим жестом, словом боясь оскорбить, осквернить ангельскую чистоту невесты. Касатский принадлежал к тем людям сороковых годов, которых уже нет нынче, к людям, которые, сознательно допуская для себя и внутренне не осуждая нечистоту в половом отношении, требовали от жены идеальной, небесной чистоты, и эту самую небесную чистоту признавали в каждой девушке своего круга и так относились к ним. В таком взгляде было много неверного и вредного в той распущенности, которую позволяли себе мужчины, но по отношению женщин такой взгляд, резко отличающийся от взгляда теперешних молодых людей, видящих в каждой девушке ищущую себе дружку самку, -- такой взгляд был, я думаю, полезен. Девушки, видя такое боготворение, старались и быть более или менее богинями. Такого взгляда на женщин держался и Касатский и так смотрел на свою невесту. Он был особенно влюблен в этот день и не испытывал ни малейшей чувственности к невесте, напротив, с умилением смотрел на нее, как на нечто недосягаемое.

   Он встал во весь свой большой, рост и стал перед нею, опершись обеими руками на саблю.

   -- Я только теперь узнал все то счастье, которое может испытать человек. И это вы, это ты, -- сказал он, робко улыбаясь, -- дала мне это!

   Он был в том периоде, когда "ты" еще не сделалось привычно, и ему, смотря нравственно снизу вверх на нее, страшно было говорить "ты" этому ангелу.

   -- Я себя узнал: благодаря... тебе, узнал, что я лучше, чем я думал.

   -- Я давно это знаю. Я за то-то и полюбила вас...

   Соловей защелкал вблизи, свежая листва зашевелилась от набежавшего ветерка.

   Он взял ее руку и поцеловал ее, и слезы выступили ему на глаза. Она поняла, что он благодарит ее за то, что она сказала, что полюбила его. Он прошелся, помолчал, потом подошел, сел.

   -- Вы знаете, ты знаешь, ну, все равно. Я сблизился с тобой не бескорыстно, я хотел установить связи с светом, но потом... Как ничтожно стало это в сравнении с тобой, когда я узнал тебя. Ты не сердишься на меня за это?

   Она не отвечала и только тронула рукой его руку.

   Он понял, что это значило: "Нет, не сержусь".

   -- Да, ты вот сказала... -- он замялся, ему показалось это слишком дерзко, -- ты сказала, что полюбила меня, но, прости меня, я верю, но что-то, кроме этого, есть, что тебя тревожит и мешает. Что это?

   "Да, теперь или никогда, -- подумала она. -- Все равно он узнает. Но теперь он не уйдет. Ах, если бы он ушел, это было бы ужасно!"

   И она любовным взглядом окинула всю его большую, благородную, могучую фигуру. Она любила его теперь больше Николая и, если бы не императорство, не променяла бы этого на того.

   -- Послушайте. Я не могу быть неправдива. Я должна сказать все. Вы спрашиваете, что? То, что я любила.

   Она положила свою руку на его умоляющим жестом.

   Он молчал.

   -- Вы хотите знать кого? Да, его, государя.

   -- Мы все любим его, я воображаю, вы в институте...

   -- Нет, после. Это было увлеченье, но потом прошло. Но я должна сказать...

   -- Ну, так что же?

   -- Нет, я не просто.

   Она закрыла лицо руками.