-- Потом я осталась одна с двумя детьми и без всяких средств.

   -- Да ведь у вас было именье.

   -- Это еще при Васе мы продали и все... прожили. Надо было жить, а я ничего не умела -- как все мы, барышни. Но я особенно плоха, беспомощна была. Так проживали последнее, я учила детей -- сама немножко подучилась. А тут Митя заболел уже в четвертом классе, и Бог взял его. Манечка полюбила Ваню -- зятя. И что ж, он хороший, но только несчастный. Он больной.

   -- Мамаша, -- перебила ее речь дочь. -- Возьмите Мишу, не могу я разорваться.

   Прасковья Михайловна вздрогнула, встала и, быстро ступая в своих стоптанных башмаках, вышла в дверь и тотчас же вернулась с двухлетним мальчиком на руках, который валился назад и схватился ручонками за ее косынку.

   -- Да, так на чем я остановилась? Ну вот, было у него место тут хорошее -- и начальник, такой милый, но Ваня не мог и вышел в отставку.

   -- Чем же он болен?

   -- Неврастенией, это ужасная болезнь. Мы советовались, но надо было ехать, но средств нет. Но я все надеюсь, что так пройдет. Особенно болей у него нет, но...

   -- Лукерья! -- послышался его голос, сердитый и слабый. -- Всегда ушлют куда-нибудь, когда ее нужно. Мамаша!..

   -- Сейчас, -- опять перебила себя Прасковья Михайловна. -- Он не обедал еще. Он не может с нами.

   Она вышла, что-то устроила там и вернулась, обтирая загорелые худые руки.

   -- Так вот и живу. И все жалуемся, и все недовольны, а, слава Богу, внуки все славные, здоровые, и жить еще можно. Да что про меня говорить.

   -- Ну, чем же вы живете?

   -- А немножко я вырабатываю. Вот я скучала музыкой, а теперь как она мне пригодилась.

   Она держала маленькую руку на комодце, у которого сидела, и как упражнения, перебирала худыми пальцами.

   -- Что же вам платят за уроки?

   -- Платят и рубль, и пятьдесят копеек, есть и тридцать копеек. Они все такие добрые ко мне.

   -- И что же, успехи делают? -- чуть улыбаясь глазами, спросил Касатский.

   Прасковья Михайловна не поверила сразу серьезности вопроса и вопросительно взглянула ему в глаза.

   -- Делают и успехи. Одна славная девочка есть, мясника дочь. Добрая, хорошая девочка. Вот если бы я была порядочная женщина, то, разумеется, по папашиным связям, я бы могла найти место зятю. А то я ничего не умела и вот довела их всех до этого.

   -- Да, да, -- говорил Касатский, наклоняя голову. -- Ну, а как вы, Пашенька, в церковной жизни участвуете? -- спросил он.

   -- Ах, не говорите. Уж так дурно, так запустила. С детьми говею и бываю в церкви, а то по месяцам не бываю. Детей посылаю.

   -- А отчего же не бываете сами?

   -- Да правду сказать, -- она покраснела, -- да оборванной идти совестно перед дочерью, внучатами, а новенького нет. Да просто ленюсь.

   -- Ну, а дома молитесь?

   -- Молюсь, да что за молитва, так, машинально. Знаю, что не так надо, да нет настоящего чувства, только и есть, что знаешь всю свою гадость...

   -- Да, да, так, так, -- как бы одобряя, подговаривал Касатский.

   -- Сейчас, сейчас, -- ответила она на зов зятя и, поправив на голове косынку, вышла из комнаты.

   На этот раз она долго не возвращалась. Когда она вернулась, Касатский сидел в том же положении, опершись локтями на колена и опустив голову. Но сумка его была надета на спину.

   Когда она вошла с жестяной, без колпака, лампочкой, он поднял на нее свои прекрасные, усталые глаза и глубоко, глубоко вздохнул.

   -- Я им не сказала, кто вы, -- начала она робко, -- а только сказала, что странник из благородных и что я знала.