Говоря это, он вытирался своей манишкой, повернувшись спиной к Кэрмоди. Священник знал, что Андре стесняется его. Сам он, хотя и понимал, что его тело выглядит безобразным и гротескным рядом с хорошо сложенным епископом, был совсем не стеснительным. Так же, как и многие люди его времени, он рос в мире, где (нагота на пляже и у себя дома принималась обществом как должное, а в некоторых местах даже была обязательна. Андре, рожденному в семье священника, было дано весьма строгое воспитание. Его благочестивые родители настаивали на том, чтобы он следовал старым традициям, даже если это означало стать мишенью для насмешек.

Об этом он и заговорил, будто прочитав мысли Кэрмоди: – Я ослушался отца всего лишь раз в жизни. Мне тогда было десять лет. По соседству с нами в основном жили агностики и почитатели Храма Мирового Света. Но у меня было несколько приятелей из местных сорванцов, и однажды они все‑таки уговорили меня пойти купаться голышом. Конечно же, мой отец поймал меня; казалось, у него есть инстинкт, сообщающий ему, если кому‑то из его семьи грозит опасность впасть в грех. Тогда он устроил мне порку, запомнившуюся на всю жизнь, упокой, Господи, его душу, – добавил он, не сознавая иронии, промелькнувшей в этих словах – «Кнут не мука, а вперед наука» – была его любимая поговорка, хотя ему пришлось высечь меня только раз в жизни.

Или, вернее сказать, дважды, так как я вырвался от него, когда он начал пороть меня перед приятелями, нырнул в воду и находился там довольно долго, пытаясь испугать отца тем, что я утопился. В конце концов мне пришлось вынырнуть и вылезти на берег, где отец продолжил наказание. Во второй раз он бил не сильнее, чем в первый. Он ведь не хотел меня убивать, хотя был недалек от этого. Если бы современная наука не умела убирать шрамы, у меня до сих пор были бы исполосованы спина и ноги. Однако все рубцы остались здесь, – и он положил руку на сердце.

Епископ вытерся и поднял свои кюлоты.

– Это случилось тридцать пять лет назад и за сотни световых лет отсюда, но я продолжаю утверждать, что наказание принесло мне огромную пользу. – Он взглянул на безоблачное небо, обвел взглядом лес, вдохнул полную грудь воздуха и произнес: – Это чудесная, нетронутая планета, свидетельство Божьей любви к Его созданиям, Его великодушия – он заселил ими всю Вселенную, словно это была его обязанность! Здесь я чувствую, что есть Господь на небесах и мир совсем недалек от совершенства. Симметрия и изобилие плодов на деревьях, чистый воздух и вода, бесконечное разнообразие птичьих трелей, яркие цвета…

Он остановился, ибо внезапно ощутил то, что Кэрмоди заметил еще минуту назад. Не было слышно шумного, но мелодичного щебетания птиц, куда‑то подевались обезьяны. Все затихло. Словно толстое одеяло мха, тишина повисла над лесом.

– Что‑то напугало этих животных, – прошептал Кэрмоди. Он поежился, хотя заходящее солнце давало еще достаточно тепла, и огляделся. Рядом с ними, на длинной ветви, нависающей над озером, уселось несколько обезьян, появившихся неизвестно откуда. Все они были покрыты серым мехом, лишь на груди у каждой обезьяны было белое пятно в форме креста. На головах у них была довольно густая шерсть, спадавшая на лоб, образуя подобие монашеского капюшона. Лапы они держали у глаз в положении «не‑вижу‑зла». Но даже через пальцы было заметно, как блестели их глаза, и Кэрмоди, несмотря на беспокойство, охватившее его, улыбнулся и прошептал: – Подглядывать нечестно.

Из леса донесся громкий кашель; монахи, как Кэрмоди окрестил обезьян, будто в страхе жались все ближе друг к другу.