По тротуару полутораметровой ширины шли трое — «…она не эмигрантка… мне бы похавать… она не из наших…» — расслышала Настя. Она, конечно, не хотела кричать им: «Я из ваших! ваша!», но оставить машину с открытым багажником она тоже не могла.

— Эй, ребята! Помогите, пожалуйста, а?

Ребята подошли, буркнули «здрасьте» и принялись за дело. Они вытащили пакеты с продуктами и обнаружили в багажнике коробочку с инструментами. «Запасливый Арчи», — благодарно, но не без насмешки подумала Настя. Больше всех старался Семен. Толстый, в красном спортивном костюме. «Временно», — сказал он, вытирая руки о ляжки, затянутые шароварами. Настя пригласила их выпить шампанского.

Они одобрительно покивали на квартиру, внеся пакеты с продуктами. Они тоже жили на этой улице, только «в хреновых». Настя налила шампанское — «им все равно, «Корбель» это или «Андрэ». Они и «Андрэ» себе вряд ли позволяют». Никто из них не работал. Получали пособие от «джуйки». Так ласково они называли Jewish Immigration Service. Семен подрабатывал иногда в даун-тауне, на фабрике — склеивал коробочки. «Там одни слабоумные, хе-хе, и я!» Оказалось, что в каждом доме на этой улице и соседних живут эмигранты. «Которые здесь по году, уезжают отсюдова». О тех, которые «по году», было сказано с уважением. «Вылезают из гетто», — заключила Настя.

— Вы даже и не как эмигрантка. — Помимо красного, а при свете еще было видно, что давно не стиранного костюма, на Семене были очки. Он очень потел, и очки соскальзывали ему на кончик носа. Он, видимо, привык, потому что не возвращал их к переносице пальцем, а просто сморщивал физиономию в гармошку, подтягивая верхнюю губу к носу и обнажая нечищенные зубы.

— А я и не чувствую себя эмигранткой. Просто раньше жила в Москве, а теперь здесь.

— Да уж, просто. Все мы здесь не так-то спроста, — сказал горбатенький парень с рыжими растрепанными волосами.

— Вы покинули Родину по политическим убеждениям? — разыграла Настя роль журналистки, а в уме добавила: «Какие убеждения — они и законов-то не знают, ни тамошних, ни здешних».

— Мы евреи, — сказал Семен за всех.

А горбатенький вдруг хихикнул и пропел знаменитый припев советских частушек «Евреи, евреи, кругом одни евреи!»

Они все никак не могли поверить, что Настя только несколько месяцев, как приехала, а уже работает. Когда она сказала, что манекенщица, а на вопрос «Сколько в час платят?» ответила: «Минимум шестьдесят», они собрались уходить. Она засмеялась, открывая им дверь и выпуская в мир троллей — «Иногда я работаю один час в месяц!»

Арчи ждал неделю. Выкуривая по три пачки сигарет в день, поглядывая на телефон, прислушиваясь по ночам к проезжающим мимо дома машинам. Через неделю Настя приехала. Но, к его удивлению, только чтобы забрать большую фотографию ленинградского Спаса на Крови.

— Ты что же, насовсем ушла? — он с напускным безразличием играл кушаком халата.

Настя посмотрела на него с недоумением, будто говорила: «Что вы? О чем вы? Мы разве знакомы?»

Она действительно недоумевала. Ненависти к Арчи у нее больше не было. Был стыд. Стыд за себя, за то, что ОНА жила с ним. Но Настя простила себя, объяснив ошибку молодостью и неопытностью. Тем, что, выходя замуж за Арчи, она надеялась освободиться от родителей, от зависимости. Верила, что будет свободна. И была отчасти те семь месяцев в Москве. Они знали, что жизнь их временна — Арчи уже ждал разрешения на выезд — и не устраивали ее.