Настя, сидевшая рядом на другом камне, сразу вспомнила Виктора и Джорджа Коста. Как они объясняли ей о значении red tapes, через которые Настя якобы прошла. Как Джордж уверял, что красный в данном случае не значит коммунистический. В случае с мисс PR сбежать именно и значило сбежать. Красный и был коммунистический. То есть плохой. Поэтому Настя и сбежала оттуда! То есть Настя должна была преподнести портрет девушки, выбравшей свободу В общем-то Настя ничего не имела против приукрашиваний. Говорят же сидевшие в тюрьме год что отсидели пять, за политику! Хотя на самом деле за жульничество. Она решила сказать, что фиктивно вышла замуж за американца, потому что хотела… хотела… увидеть свое лицо на флаконах шампуня? мечтала всю жизнь позировать голой?

— Не надо очень акцентировать на сексе. Вы ведь были несовершеннолетней, — мисс PR сама же смутилась, сказав это.

А в «Плейбое» была своя мораль… Тем не менее какую бы историю Настя ни придумала, она сведется к фотографиям голой Насти в семнадцать лет! Ей в голову лезли всевозможные образы фоторепортажа о ней. Вот она в советской классной комнате, и из-под парты видны ее раздвинутые ноги в чулочках, и подпись: «Уже в школе Настя не была простой советской школьницей!»

— Вы меня слышите, Настия? Нам надо составить подробный план вашего побега. О! Я имела в виду эмиграции. И хорошо бы указать конкретные причины.

Они решили, что Настя наговорит историю на магнитофон, а мисс PR ее отредактирует.

— Вот так, пускай русского человека в дом с винным погребом! — захохотал Друг, уходя из дома Ричарда и вынося пакет с пустыми бутылками.

Вечеринка закончилась. Настя выпроводила гостей — все тех же Сашу с Ромкой, Таню-художницу с мужем Валеркой, так и несдавшим экзамены, Леньку с гитарой… Никто не удивился, что знакомые оставили Насте ключи от дома. Все были очень рады, что знакомых нет и что дом с погребом в их распоряжении. Все, кроме Саши. Он обругал и дом, и район. Настя крикнула ему, что у него и такого нет, что он жил бы с родственниками, если б не Ромка. Крикнула, взмахнув рукой, и Друг сфотографировал ее на фоне повешенной на стену фотографии Спаса на Крови. Полученное фото она собиралась отправить в Москву родителям: «Вот мое гнездышко!»

Теперь она снимала свои фотографии со стен, убирала медвежонка и прожженную уже почему-то шаль. Она взяла пару бутылок вина — «Медок» ее года рождения, — чтобы забрать с собой. И она все думала о причине своего отъезда для «Плейбоя» — почему же она уехала, то есть сбежала (!) в Америку. «Ну да, конечно, никому не интересно читать о малолетней дурочке, вышедшей замуж в шестнадцать, эмигрировавшей и разведшейся с евреем просто потому, что не любила его. А как же КГБ, ночные аресты, голодовки у зданий посольства и ОВИРа? Ведь все хоть чуточку известные советские через все это прошли. Неважно, что, может, на самом деле они пили шампанское и ели икру в «Национале», страдали от бессонницы не от ночных допросов, а из-за боязни пропустить очередь на новую модель «Жигулей»…» Об этом говорить не стоило. Пока во всяком случае. Пока Америка воспринимала советских граждан, да и принимала к себе, жертвами.

Настя уже собрала свои вещи и все не уходила, шатаясь по комнатам. «Кого я люблю? Сашу? Ричарда? Друга? Или никого?» Она подумала, что Одинокая Леди Хэрольда Робинса, которую она с трудом, но одолела, тоже никого не любила. «Может быть, это правильно — для времени, меня, страны…»

На углу Беверли и Ла Брея Настя заметила полицейскую машину. Они включили жирофары, и Настя остановилась у тротуара как раз рядом с бензоколонкой.

— Добрый вечер, — сказал наклоняющийся над окном полицейский.