[17] Итак, на последующих страницах мы будем возвращаться к понятиям реферативного и эмотивного использования языка (как к полезному аппарату для предварительной работы) которые были предложены К. Огденом и И. Ричардсом: С. К. Ogden, I. A. Richards, The Meaning o; Meaning, London, 1923. Согласно известному «треугольнику» Огдена — Ричардса, реферативное (или символическое) использование языка предусматривает, что: 1) символ имеет соответствующи референт, представляющий ту вещь, которая реально указана; 2) соответствие между символом референтом является косвенным, поскольку в процессе обозначения оно опосредуется референцией, то есть понятием, мысленным образом указанной вещи. Дл того чтобы свести реферативную функцию к функции денотативной и истолковать эмотивную функцию в ракурс коннотации, мы будем вынуждены обратиться к двучастному делению на означающее и означаемое, предложенному Ф Соссюром (F. De Saussure, Cours de linguistique generale, Paris, 1915). Вопрос о строгом соответствии межд; семиологическими категориями Соссюра и семантическими категориями Ричардса еще обсуждается (ср. Klaus Heger, Le bases methodologiques de l'onomasiologie et du classementpar concepts, in «Travaux de linguistique et de litterature» III, 1, 1965) здесь в качестве временных мы будем использовать следующие эквиваленты: символ в понимании Ричардса буде использоваться как эквивалент означающему, референция будет использваться в качестве значения или означаемого, н означаемого денотативного; процесс обозначения, связывающий означающее с означаемым можно понимать, если углубляться в этот предмет далее, как эквивалент того, что у Ричардса представлено как meaning. Что касается референт как реальной «вещи», то в семиологии Соссюра ему нет эквивалентов.

[18] «Определить отношение к сообщению как таковому, акцентируя на нем внимание в силу ег собственной значимости, — в этом и заключается поэтическая функция сообщения» (Jakobson, op cit., pag. 218).

[19] Строгое различие, проведенное Огденом и Ричардсом, можно скорректировать тем выводами, к которым пришел Стивенсон (Ch. Stevenson, Ethics and Language, Yale Un. Press, 1944 cap. III, 8): с его точки зрения, усиление в языке дескриптивных (реферативных) и эмотивны: установок не представляет собой два обособленных процесса — Стивенсон рассматривает метафорическое выражение, в котором познавательные аспекты влияют на эмотивные аспекты речи вообще Следовательно, дескриптивное и эмотивное значения представляют собой «различные аспекты всей ситуации в целом, не ее части, которые можно изучать обособленно». Определяя вид значения, которое не является ни дескриптивным, н просто эмотивным, но рождается из грамматической непоследовательности и приводит к возникновению некоег «философского замешательства», «смутного значения» (и здесь мы, наверное, не можем не вспомнить открытой двусмысленной лексики Джойса), Стивенсон приходит к выводу, что «эмотивное значение может зависеть о дескриптивного, как мы уже видели, и, кроме того, эмотивное значение может определяться неясностью значения» Исследования русских формалистов привели к аналогичным результатам. В двадцатые годы Шкловский и Якубински: приравняли поэзию к эмотивной функции языка, однако скоро пришлось исправить эту точку зрения и прежде всего п причине растущей формализации поэтического выражения. В 1925 г. Томашевский отодвинул на второй пла: коммуникативную функцию поэтического языка, наделив полной самостоятельностью вербальные структуры имманентные законы поэзии. Затем, приблизительно в тридцатые годы, пражские структуралисты попытались усмотреть поэтическом произведении многомерную структуру, в которой семантический уровень предстает в единстве с другими «Настоящие формалисты не признавали наличие идей и эмоций в поэтическом произведении и ограничивалис догматическим заявлением о том, что невозможно извлечь никакого вывода из литературного произведения структуралисты же, напротив, акцентировали внимание на неизбежной двусмысленности поэтического предложения которая неким эфемерным образом заявляет о себе на различных семантических уровнях» (Victor Erlich, Il formalismo russo, Milano, Bompiani, 1966).