— Те, кто останутся в живых — несомненно. И их свидетельства будут весьма убедительны, — Станислав поднял голову, глянул на возвышающийся над нами бастион, казавшийся в наступившей ночи непроницаемо-черным, и деловито осведомился: — Вы как, с мной или предпочтете бесследно исчезнуть?

— Еще парочка честных ответов, и моя жизнь в вашем распоряжении, — откликнулся я. — Можете объяснить, какая бешеная собака цапнула фон Клая, после чего он примчался сюда? И как Генрих фон Турн допустил подобное?

О крутом нраве старшего сыночка почтенного семейства Клаев знали все. Смысл его существования определялся двумя понятиями: ненавистью и стремлением нарушать любые запреты. Старый барон, не выдержав очередной эскапады наследника, официально лишил Игнациуса прав на имя, семейные владения и капиталы, передав их младшему, Франциску — более уравновешенному, но склонному к мотовству и легкой жизни. Игнациус в отместку порвал с Римской Церковью, перейдя на сторону протестантов и став в Праге вторым человеком после фон Турна — единственным, кто умел держать своего помощника в стальной узде и направлять его силы в необходимую сторону. Неужели за время моей поездки во Францию произошла смена власти и фон Турн больше не у дел или мертв?

— А он за решеткой, — охотно доложил господин секретарь. — Вторую неделю торчит в Далиборке, дожидаясь разбирательства своего крайне запутанного дела по обвинению в неуважении к законной власти, подстрекательстве к бунту и распространении слухов, порочащих королевское имя. Вдобавок господин кардинал тоже требует свой кусок протестантского мяса. Вот Игнациус и остался без надлежащего присмотра.

— Но нападение на королевский замок... — заикнулся я.

— Как ему намекнули, это лучший способ разрешить большинство тягостных вопросов, — под маской возникла кривоватая язвительная ухмылка, невидимая, но отчетливо различимая в интонациях.

— Понятненько... — ничего я не понимал, но нельзя же это выдавать? Следующий вопрос сам сорвался с языка: — Кто такая Белая Панна, вы недавно ее упомянули? Тоже местное предание?

— Она давно покинула нас, — глухо и чересчур поспешно проговорил пан Штекельберг. — Так в народе зовут княгиню Либуше, основательницу Праги. Ее дух сберегает Чехию от бед, да только непохоже, чтобы она уделяла нам в последнее время хоть капельку внимания...

В дальнем конце проема возник всадник с рогатой звериной головой, по которой пробегали язычки темно-фиолетового пламени, и свирепо махнул рукой, приказывая не торчать на виду, а войти в крепость. Нам ничего не оставалось, как подчиниться.

— Помните, — настойчиво шипел Станислав, пока мы проезжали под тяжелыми арочными сводами, покрытыми многолетней копотью и тающими морозными разводами: — Никаких имен, никаких расспросов. Если Клай хоть что-то заподозрит, нам не жить. Вас прикончат прямо здесь, а с меня в Праге пан Мартиниц шкуру снимет в прямом и переносном смыслах. Молчим, никуда не лезем, подчиняемся приказам.

— Не лязгайте так громко зубами, за лигу слышно, — довольно громко посоветовал я. Штекельберг немедля оскорбился, что и требовалось — пусть лучше злится на меня, чем отчаянно трусит.

Длинный арочный проезд завершился поднятой решеткой, и мы очутились в небольшом внутреннем дворе, наглухо замкнутом крепостными стенами. Посередине стоял возок, а неподалеку от него еле заметно раскачивалась уродливо-гигантская фигура высотой в полтора человеческих роста, замотанная в грязный холщовый балахон. Присутствовавшие во дворе люди и лошади непроизвольно старались держаться от нее подальше, и мы благоразумно последовали их примеру.

КАНЦОНА ЧЕТВЕРТАЯ

Малая кровь большой политики

Наверное, в небесах кто-то иногда дает себе труд приглядывать за моим нелегким существованием.