КАНЦОНА ЧЕТВЕРТАЯ

Малая кровь большой политики

Наверное, в небесах кто-то иногда дает себе труд приглядывать за моим нелегким существованием. Или я просто родился неоправданно везучим. По всем законам я не должен был выйти из Карлштейна живым, но время прошло и пришло, а я все-таки добрался до Праги. И теперь мы сидим в покоях его высокопреподобия Мюллера, пялимся на стол, где лежит привезенная мною вещь, и не знаем, что сказать. «Мы» — это собственно отец Густав, отче Лабрайд и его светлость делла Мирандола, который задумчиво насвистывает похабную песенку, чего никто не замечает. Я уже трижды пересказал свою историю, и в горле у меня пересохло, но ничего не хочется — ни есть, ни пить, ни даже спать, хотя последние часы пути до столицы я только об этом и мечтал. Именно в таком порядке: поесть, напиться и заснуть. И пожалуйста, пусть, когда я проснусь, в этом безумном мире обнаружатся хоть какие-то начатки здравомыслия.

За окнами старого особняка на Градчанской улице лежит притихшая и настороженная Прага — сердце Чехии, Praha caput regni. Я слышу прерывистый стук этого сердца и понимаю, что он грозит вот-вот оборваться. Предсказанного Конца Времен, конечно, не случится, слишком маловато нынешнее событие в общей картине мира, чтобы отметить начало Конца, однако ничего хорошего тоже не произойдет. Мятежи, голод и войны — первое, что приходит на ум, и это еще не самое страшное.

Куда страшнее будет вырвавшаяся в мир Сила. Сила, что бурлит в корнях и листьях маленькой виноградной плантации, затерянной среди лесистых холмов этой загадочной и притягательной страны. Сила, которая скоро переполнит созревающие гроздья и которую не удержит вся самоуверенность мэтра Филиппа Никса. И я представления не имею, кто сможет встать у нее на пути.

...Снег во внутреннем дворе Карлштейна действительно потемнел от пролитой крови. Впрочем, подозрительные бурые комья вполне могли оказаться банальнейшей грязью — там все перепахали копыта и сапоги. Единственным чистым, пронзительно-белым пятном оставался медленно расширяющийся круг инея вокруг Голема. Выполнившее свою задачу создание пялилось себе под ноги и еле слышно урчало.

— Вы на еврейском языке говорите? — вполголоса поинтересовался Штекельберг. Мы только что отыскали подходящее местечко, чтобы привязать лошадей, и теперь оглядывались по сторонам, решая, куда направиться. Человек, велевший нам пройти в ворота, куда-то делся, все прочие выглядели слишком занятыми, чтобы обращать на нас внимание. В дальнем углу двора копошились уцелевшие и весьма мрачные солдаты замкового гарнизона, под присмотром козлоголовых стаскивавшие в одно место трупы погибших при штурме крепости. Наверное, гадали, что с ними станется по завершению работ и не разделят ли они судьбу своих товарищей.

— На иврите, — поправил я, даже не задумавшись, с чего вдруг пану секретарю понадобилось узнавать глубину моего образования. — С горем пополам и жутким гойским акцентом. Читать с листа получается лучше.

— Можете перевести слово, которое произносится вроде как «эмэт»?

— Истина или жизнь, — удивленно сказал я.

— А если отнять первую букву? — не отставал Станислав. Похоже, для него это имело некое важное значение.

— Тогда получится «мэт», — кажется, я сообразил, к чему он клонит. — Иврит не похож на европейские языки, в нем от одного лишнего звука смысл слова иногда меняется на прямо противоположный. «Мэт» означает «мертвый», «неживой». В целом же сочетание «эмэт» — «мэт» означает мрачноватое высказывание наподобие «Истина ведома только мертвым» либо «Жизнь и смерть слиты воедино».