— Синьор Чезаре? — я не сразу сообразил, что ровный, спокойный голос принадлежит отцу Густаву, на удивление быстро спрятавшего все свое раздражение под обычной величественно-равнодушной маской. — Синьор Чезаре, не уделите мне немного вашего внимания?

— Всегда к вашим услугам, — бездумно откликнулся кардинал, неотрывно смотревший вслед Мирандоле, хотя венецианский посол и его сторожа скрылись из виду, свернув за угол, и сейчас, наверное, шагали по направлению к старому зданию темного камня — одному из бывших амбаров монастыря, нынче переделанном под место содержания нераскаявшихся еретиков. Мысленно я снял шляпу перед своим патроном: удар нанесен безукоризненно, хотя Маласпина еще не осознал всей глубины сделанной им ошибки. — Что желает узнать ваше высокопреподобие?..

— Для начала хотелось бы услышать ваше подлинное имя, — чуть растягивая слова, произносит герр Мюллер. Итальянец запоздало спохватывается, но ничего уже не исправишь, ибо рядом стоят свидетели его поражения и на поросячьей физиономии аббата Гибернова расплывается понимающая недобрая ухмылка. За воротами Клементины ворочается недовольная толпа, упустившая добычу, и чей-то голос с надрывом выкрикивает:

— Папские псы! Святые убийцы! Придет время платить!

Странно, на чешском наречии это звучит куда внушительнее и грознее, чем, скажем, по-французски. Или все оттого, что кричат пугающе близко?

В монастырском дворе продолжает разыгрываться иная драма. Отче Густав невозмутимо подхватывает под ручку Маласпину — опешившего и наверняка ломающего голову над разгадкой, откуда святая инквизиция прознала о его секретах — и увлекает его за собой, по направлению к облетевшей липовой аллее. Мы неторопливо тянемся следом, пока не вмешиваясь, но одно наше присутствие заставляет беднягу кардинала постоянно держаться настороже. Мне удается подобраться поближе, я иду почти в двух-трех шагах от святых отцов, отчетливо различая их голоса.

— Понимаете ли, друг мой, — проникновенно разливается герр Мюллер в своем лучшем стиле, заглазно именующемся «Я так сочувствую вашим бедам и делаю все для вашего блага», — дело даже не в том, что вы уже полгода злостно морочите головы пражскому и ватиканскому клиру. Чезаре Маласпина, Луиджи Маласпина — в сущности, имена не имеют решающего значения. По молодости лет вы не устояли перед искушением, поддались соблазну, воспользовались подвернувшейся под руку возможностью возвыситься, выбраться из безвестности... Да, это грех, великий грех, и тем более ужасающий, что он совершен духовным лицом, однако...

Отец Густав делает многозначительную долгую паузу. Маласпина не отзывается, поддевая кончиком остроносого сапога смерзшиеся комки опавших листьев.

— ...Однако любой грех может быть искуплен и прощен, — забрасывает свой крючок господин легат.

Итальянец продолжает молчать. Поглядеть со стороны — двое святых отцов погружены в благочестивейшую беседу. Небось, обсуждают избранные места из «Суммы теологии» Фомы Аквината.

— Вы наверняка полагаете, будто я желаю вам гибели и унижения? — отец Густав меняет тактику. В ход идет другое оружие, под названием «У меня нет от вас никаких секретов». — Напрасно, напрасно, синьор Чезаре. Или вам больше нравится — Луиджи? Скажу больше — в нынешние непростые времена нам, недостойным сынам великой матери, как воздух необходимы люди наподобие вас: молодые, предприимчивые и знающие, к чему они стремятся. Вы неплохо начали свой долгий и трудный путь к вершинам.. Скажу больше, я испытываю восхищение вашим упорством и целеустремленностью. Прага — очень коварный и неприступный город, но вам удалось подчинить его себе, что бы там не утверждал отец Якуб.