— «Отец мой! Мои искренние и глубочайшие вера и приверженность католической церкви не позволяют мне держать уста сомкнутыми: я ощущаю потребность довести до Вашего сведения следующие факты. Не далее, как вчера некая турчанка Джила была замечена распевающей странного рода псалмы, очень похожие на языческие молитвы. При этом она позволяла себе совершать подозрительного рода телодвижения: периодически была поклоны местной скале, лобызала ее уступы, доводя себя этим до исступления. Более того, вечером того же дня она с гордостью упоминала о своем варварском обычае каждую субботу посещать баню. Надеюсь, что ваш духовный сан позволит вам принять соответствующие меры».

Подпись, разумеется, отсутствует.

— Что за бред? Откуда в Париже взялась турчанка? — вполне обоснованно поинтересовался отец Фернандо.

— Из Турции, — съязвил я. — Из кофейни мадам Ланкло, святой отец, откуда же еще. Видел я ее там — милая девочка, ходит, звенит бубенчиками, подает чашки и строит глазки почтенной публике. Она такая же турчанка, как вы — китаец. Где-нибудь на Дворе Чудес подобрали, выкрасили, замотали в кисею, вот вам и...

Договорить мне не дали. В дверь гулко ударил огромный швейцарский кулак, засим всунулась светлобровая физиономия одного из гвардейцев и утробно доложила:

— Ваше преосвя... высокопреподобие! Там для вас письмо пришло какое-то важное, а еще человек в ворота бьется.

— Какой человек? — снисходительно осведомился господин председатель инквизиционного суда.

— Не могу знать, — лаконично отрезал гвардеец. — Только просится, чтобы его приютили в Консьержери, иначе, мол, конец ему. А письмецо — вот оно.

— Впустите этого несчастного, — великодушно распорядился герр Мюллер, изымая у швейцарца депешу. — Позаботьтесь там и все, что следует...

Толстый конверт, украшенный россыпью печатей, перешел из рук в руки, наш пастырь погрузился в чтение, иногда удивленно приподнимая брови и рассеянно хмыкая, откуда-то молчаливо изник широкоплечий отец Лабрайд, решивший присоединиться к нашему обществу и шепотом расспрашивавший, что происходит.

Осилив послание, отец Густав вручил его мне — для приобщения к архиву, а сам направил стопы свои на встречу с неведомым типом, явно угодившим в безвыходное положение, коли рискует просить защиты в нашей крепости, остальные потянулись следом, я же, задержавшись и собирая бумаги, наткнулся на подозрительного вида белый клочок, призывно мелькнувший из-под краешка ковра. Клочок испещряли неровные строчки, более походившие на запись подслушанного разговора человека с самим собой:

«Майн готт... Когда я выпить этот шайсен французишен вайн, мне тянет блевать. Но это еще хальф-беды. Я вспоминать дас кляйне Моник, протестантский стерва, который я имел несчастье либен в моей уютной теплой застенок когда жил в Дойчлянд. Я ее немножко бумзель, а потом — трах! Бах! Моник есть беременный. Я ее немножко сжигать. Если бы я ее сжигать цвай месяц раньше! Она успеть родить. Их бин христианин, доннер веттер, я находить дас кляйне киндер и ханган его на бруст дас кляйне крестик. О, почему я не предал его дас тодт? Нихт проблем, нихт головная боль спустя столько йарен.

А потом я встречать дас кляйне Мадлен и тоже ее немножко бумзель. Но эта шалава я не мог сжигать — она хабен варен католик. Я приказать утопить ее в параша. Но — шайсен Готт! — она тоже успеть родить. Я повелеть сдать малютка в дер монастир. А на днях майн мен сообщать мне — ди кляйне медхен Марлен служить у знатный господин, который есть еретик. Но майн мен варен зарезан при посредстве мессер, не успев сказать мне наме тот еретик. Служанка Марлен — ключ к сатаник гнездо? Служанка Марлен — майне дохтер? Варум бы не сжигать и гнездо, и дохтер? Их мюссе это обмозговать.