— Да, — подтвердил Палмер. — Я не говорю, что мы будем счастливее, хотя может случиться и так. Но мы начнем развиваться, расти. Для Антонии ты был ребенком, а она для тебя матерью, и, в духовном смысле, вы на этом остановились. Но ты повзрослеешь, изменишься, гораздо больше и сильнее, чем можешь сейчас себе вообразить. Ты когда-нибудь понимал, до какой степени сейчас ведешь себя одновременно как ребенок и как старик?

Он нанес мне болезненный удар.

— Ерунда, — возмутился я. — Ты меня не убедил, все твои объяснения вздорны. До твоего вмешательства я и Антония жили очень хорошо.

— Вряд ли, мой дорогой Мартин, — заметил Палмер. — Ты виноват, что не подарил ей ребенка.

— Это она виновата, что не родила мне ребенка.

— Вот так всегда бывает, — заключил Палмер. — Каждый, естественно, думает, что виноват не он, а другой. А биологические показатели не убедительны.

Духота, почти неслышные движения Палмера, его постоянное повторение моего имени вогнали меня в оцепенение, и я не знал, что ему ответить.

— Надеюсь, ты меня не гипнотизируешь? — спросил я.

— Конечно, нет, — отозвался Палмер. — Что мне это даст? Расслабься, Мартин. Сними пиджак. Ты весь вспотел.

Я снял пиджак, расстегнул воротник рубашки и засучил рукава. У меня вечные неприятности с запонками. Я присел, но его кушетка явно не была рассчитана на то, чтобы на ней сидели, и я снова лег. Палмер опять остановился рядом со мной, и я взглянул на него. Его гладкое, умное американское лицо показалось мне очень любезным и внимательным, а серебристая шевелюра сверкала при свете лампы. В его лице было что-то абстрактное, отрешенное от мира. С такой внешностью никак не вязались злоба и развращенность.

— Очень важно, что все началось с нас с тобой, — произнес Палмер. — Началось с того, что мы были очень близки друг к другу, верно? Я редко встречал в моей жизни подобную привязанность. Ты уверен, что не сердишься на меня?

— Cher maître! — воскликнул я, любуясь его ясным и по-юношески открытым лицом. — Не представляю, как на тебя можно сердиться, — медленно проговорил я. — Впрочем, конечно, хотелось бы. Я слишком много выпил сегодня вечером и до сих пор не понимаю, что со мной произошло. Я был в отчаянии, чувствовал себя обиженным и растерянным, но не рассерженным.

Внезапно мне пришло в голову, что именно я проявил инициативу и отправился к Палмеру, вместо того чтобы пригласить его. Мне даже в голову не пришло его приглашать. Я сам прибежал.

— Вот видишь, Мартин, я от тебя ничего не скрываю, — сказал Палмер.

— Нет, скрываешь, — возразил я. — Но очень умно. В сущности, здесь все скрыто. Ты слишком умен для меня. Неудивительно, что Антонию потянуло к тебе. Наверное, и она тоже слишком умна для меня, хотя прежде я этого не сознавал.

Палмер постоял немного, глядя на меня. Он был спокоен, нежен и беспристрастен. В его взгляде сквозила лишь еле уловимая тревога. Он слегка распахнул халат, из-под которого показалась белоснежная рубашка, и обнажил свою длинную шею. Затем опять принялся расхаживать по комнате. Тщательно продумав, что он хочет сказать, Палмер произнес:

— Я знал, что ты все правильно поймешь, знал, что отлично все воспримешь.

— Я еще ничем не обнаружил, как к этому отношусь, — отозвался я. Но, сказав, с горечью уяснил, что окончательно вжился в роль «правильно понимающего», которую уготовили для меня Палмер и Антония. Я сунул голову в петлю, которую они с такой заботой, вниманием и даже любовью набросили на меня. Им было важно, чтобы я отпустил им грехи с точки зрения морали и избавил от необходимости чувствовать себя жестокими.