— Ты был, словно пьяный. Ты сорвал с меня шарф, я выставила лицо на ветер и сама этого не заметила, пока ты не спохватился. И ты целовал меня крепче, чем этот паренек свою девочку. Разве ты тогда боялся, что твои губы примерзнут к моим губам?

— Нет, нисколько. Твои губы были так теплы, что мне казалось, будто это все происходит в Крыму, под тополями или кипарисами. Или на лучшей в мире реке Фонтанке. Я весь горел. Разве такие порывы можно охладить каким-то жалким морозом в пятьдесят два градуса с ветром в пять метров в секунду?

— Да. И ты стал лицом к ветру, чтоб он не обжигал меня, и на твоих щеках от нашего дыхания сел густой иней. Я тоже все заметила.

— А ты прижалась голой щекой к моей щеке. А потом ты сняла рукавицы и обняла мою шею обнаженной рукой, отчего пальцы твои тут же свело.

— Они у меня весь вечер болели. Ах, боже мой, Андрей, какие мы глупости говорим, когда нам нужно рассуждать о серьезных вещах, о жизни нескольких человек. Нет, мы ведем себя, как дети.

Около здания управления им встретился знакомый, толстый диспетчер Симонов — он выскочил из двери, надевая на ходу пальто. Андрей наклонил голову, чтоб не встречаться с ним глазами. Симонов ошеломленно стоял на месте, глядел им вслед, забыв одеться: его пальто висело, надетое на одну руку. Андрей поморщился.

— Ты чего? — спросила Нина, подняв на него усталые глаза.

— Знаешь, нам лучше, как раньше, ходить по железной дороге. Здесь могут встретиться знакомые.

— И это тебя смущает? Того, что произошло, нам не скрыть — через месяц все узнают.

— Но этот месяц ты проживешь спокойно, огражденная от сплетен.

— Я его спокойно не проживу. Я потеряла спокойствие с той минуты, как поцеловала тебя. А что будут говорить люди, мне все равно. Я скажу о себе хуже, чем они скажут.

У дома Андрея они остановились. Тучи разошлись, в небе играло неяркое сияние. Нина положила голову на грудь Андрея и молчала. Он гладил ее рукавицей, прижимал к себе. От ее близости у него захватывало дыхание.

— Иди домой, — сказала она, отстраняя его.

— Я не пойду. Я провожу тебя назад.

— Послушай, это нелепо. Я провожаю тебя, ты провожаешь меня, совсем как если бы нам было по двадцать лет и мы гуляли вдоль твоей любимой Фонтанки. Сейчас мороз.

— Ну, и что же? Я не могу оставить тебя одну ночью. Не спорь, Нина, я пойду.

— Тогда зайди домой и надень шарф. Я не могу смотреть на твою открытую шею.

— Мне не холодно.

— Почему ты не исполняешь мои просьбы? Разве тебе приятно мучить меня? Иди, я подожду.

Когда он возвратился, она стояла у столба, прислонившись к нему головой. Он тронул ее рукой, она повернула к нему усталое лицо с лихорадочно блестевшими глазами. На щеке у нее виднелось белое пятно.

— Нина, ты ведь обморозилась, — сказал он испуганно, оттирая ей щеку.

Она покорно поворачивала голову, подставляя обмороженное место, а потом схватила и поцеловала его руку.

— Теперь хорошо, — сказал он.

— Да, хорошо. У тебя всегда теплые руки. Помнишь, в ту пургу ты потерял одну рукавицу и прятал руку в рукав. У тебя даже тогда она была теплее, чем у меня в рукавицах. Почему это так?

— Горячий человек. Когда дышу на морозе, пар идет.

— Нет, не шути, я серьезно.

— И я серьезно. Тебе не холодно? Ветер сейчас прямо в лицо.

— Нет, не холодно.