И он в предрассветном ознобе не мог

не почувствовать вдруг

В своей одинокой хрущобе, которую сдал ему друг,

За темной тревогой, что бродит по городу,

через дворы,

Покоя, который исходит от этой неясной игры.

Спокойнее спать, если кто-то до света

не ведает сна,

И рядом творится работа, незримому подчинена,

И чем ее смысл непостижней, тем глубже

предутренний сон,

Покуда на станции ближней к вагону цепляют вагон.

И он засыпал на рассвете под скрип,

перестуки, гудки,

Как спят одинокие дети и брошенные старики

В надежде, что все не напрасно

и тайная воля мудра,

В объятьях чужого пространства,

где длится чужая игра.

* * *

В преданьях северных племен, живущих

в сумерках берложных,

Где на поселок пять имен, и то все больше

односложных,

Где не снимают лыж и шуб, гордятся

запахом тяжелым,

Поют, не разжимая губ, и жиром мажутся моржовым,

Где краток день, как "Отче наш",

где хрусток наст и воздух жесток,

Есть непременный персонаж, обычно

девочка-подросток.

На фоне сверстниц и подруг она загадочна,

как полюс,

Кичится белизною рук и чернотой косы по пояс,

Кривит высокомерно рот с припухшей нижнею губою,

Не любит будничных забот и все любуется собою.

И вот она чешет длинные косы, вот она холит

свои персты,

Покуда вьюга лепит торосы, пока поземка

змеит хвосты,

И вот она щурит черное око - телом упруга,

станом пряма,

А мать пеняет ей: "Лежебока!" и скорбно

делает все сама.

Но тут сюжет меняет ход, ломаясь

в целях воспитанья,

И для красотки настает черед крутого испытанья.

Иль проклянет ее шаман, давно косившийся угрюмо

На дерзкий лик и стройный стан ("Чума на оба

ваши чума!"),

Иль выгонят отец и мать (мораль на севере

сурова)

И дочь останется стонать без пропитания и крова,

Иль вьюга разметет очаг и вышвырнет

ее в ненастье

За эту искорку в очах, за эти косы и запястья,

Перевернет ее каяк, заставит плакать и бояться

Зане природа в тех краях не поощряет тунеядца.

И вот она принимает муки, и вот рыдает

дни напролет,

И вот она ранит белые руки о жгучий снег

и о вечный лед,

И вот осваивает в испуге добычу ворвани и мехов,

И отдает свои косы вьюге во искупленье

своих грехов,

Поскольку много ли чукче прока в белой руке

и черной косе,

И трудится, не поднимая ока, и начинает

пахнуть, как все.

И торжествуют наконец законы равенства и рода,

И улыбается отец, и усмиряется погода,

И воцаряется уют, и в круг свивается прямая,

И люди севера поют, упрямых губ не разжимая,

Она ж сидит себе в углу, как обретенная икона,

И колет пальцы об иглу, для подтверждения закона.

И только я до сих пор рыдаю среди ликования

и родства,

Хотя давно уже соблюдаю все их привычки

и торжества,

О высшем даре блаженной лени, что побеждает

тоску и страх,

О нежеланьи пасти оленей, об этих косах

и о перстах!

Нас обточили беспощадно, процедили в решето,

Ну я-то что, ну я-то ладно, но ты, родная моя,

за что?

О где вы, где вы, мои косы, где вы, где вы,

мои персты?

Кругом гниющие отбросы и разрушенные мосты,

И жизнь разменивается, заканчиваясь,

и зарева встают,

И люди севера, раскачиваясь, поют, поют, поют.

* * *

Мой дух скудеет. Осталось тело лишь,

Но за него и гроша не дашь.