В свое время я оказался прав: я долго горевал по Холдену. Это был поистине великий человек. Таких я больше не встречал и вряд ли встречу. Природа щедро наделила его рассудительностью, силой и волевым характером, но этого ему было мало. Оскопив его, коптские монахи лишили его мужского достоинства в самом широком смысле слова. Он не смог жить в искалеченном теле. Он не был готов к такой жизни и потому, дождавшись моего выздоровления, свел с ней счеты.

Наверное, я всегда буду горевать по Холдену. И по предательству Реджинальда тоже. По тем отношениям, что некогда существовали между нами, и по тому, что моя жизнь долгие годы строилась на лжи и обмане. Я скорблю и буду скорбеть по самому себе. Рана в боку зарубцевалась, однако до сих пор напоминает о себе. Стоит сделать резкое движение, и я чувствую боль. И это – вопреки моему строгому отношению к телу, которому я не позволяю стариться. Но оно и не спрашивает моего позволения, подчиняясь законам, установленным не мной. В ушах и носу появились волоски, которые начинают торчать, если их вовремя не подрезать. Куда-то вдруг исчезла былая гибкость. И хотя мое положение в ордене выше и прочнее, чем когда-либо, телесно я уже не тот, что прежде. Вернувшись в Америку, я обзавелся участком земли в Виргинии, основал поместье и начал выращивать табак и пшеницу. Объезжая свои владения, я чувствую, как уходят мои силы. Мне все труднее садиться в седло и спрыгивать с лошади. Не «трудно», а труднее, поскольку силой, быстротой и проворством я и сейчас превосхожу тех, кто вдвое меня моложе. Никто из мужчин, работающих у меня в поместье, не сможет превзойти меня в силе. И тем не менее я уже не так силен, быстр и проворен, как когда-то. Возраст неумолимо берет свое.

В 1773 году Чарльз тоже вернулся в Америку и тоже стал землевладельцем, поселившись сравнительно недалеко от меня. За полдня с небольшим я вполне могу добраться до его фермы. Мы с ним переписывались и пришли к выводу, что нам необходимо встретиться, обсудить наши тамплиерские дела и наметить планы по упрочению позиций ордена в Американских колониях. В основном наши письма касались возрастающего духа бунтарства. Ветер продолжает разносить семена революции, и нам нужно подумать, как обратить это на пользу ордену. Среди колонистов постоянно растет недовольство нововведениями британского парламента: законом о гербовом сборе, законом о налогах, законом, освобождающим от уголовной ответственности, и, конечно же, законом о таможенных сборах. Уже много лет подряд люди задыхаются от налогового бремени. Английские власти выжимали и выжимают из них все, что можно, и в то же время у колонистов не было и нет никого, кто бы явился выразителем их взглядов и растущего недовольства.

В числе недовольных оказался мой давний знакомый Джордж Вашингтон, в молодости служивший под началом Брэддока, а ныне вышедший в отставку. За участие в войне против французов и индейцев он получил земельный надел. Однако с течением времени симпатии Вашингтона изменились. Когда-то этот офицер с горящими глазами вызывал у меня восхищение. В отличие от своего командира, он был способен к милосердию. (Во всяком случае, так мне казалось.) За прошедшие годы Джордж Вашингтон сделался ярым противником англичан, и его голос звучал громче всех. Ничего удивительного: интересы правительства его величества противоречили деловым интересам и амбициям самого Вашингтона. Он провел своих представителей в Виргинскую генеральную ассамблею и пытался добиться принятия закона, запрещающего импорт товаров из Англии.