— Да не убивал я никого! — взмолился я. — Я же комсомолец! Понимаешь ты, комсомолец!

— Ну, если комсомолец… — как-то неуверенно протянул шофер, включил мотор и рванул с места.

Только через несколько километров смог я вздохнуть спокойно и про себя порадовался, что слово «комсомолец» обладает такой чудодейственной силой.

Рассказывают, что остановил однажды старик на горной дороге «Волгу».

— Да знаешь ли ты, чья это машина? — спросил шофер.

— Не знаю, — отвечал старик, устраиваясь поудобнее на мягком сиденье.

— Это машина самого министра. Выходи!

— Но, но. Не кричи так. Ты ведь не знаешь еще, кто я такой.

— А кто же ты такой? — спросил шофер, насторожившись.

— Я дед.

— Ну, это я вижу.

— А внук мой комсомолец! Так что ты не слишком-то!.. Министр подождет, а меня довези.

И подействовало…

Шофер мой хотел высадить меня в Кумухе, но я опасался, что сюда могут позвонить по телефону из Балхара, и потому уговорил его довезти меня почти до самого Вачинского перевала. Здесь я рассчитался с ним, как говорится, по-мусульмански: пожелал ему и его жене дюжину сыновей и всем им доброго здоровья. Возможно, он предпочел бы, чтобы в моей по-дружески протянутой руке оказалась рублевка, но, увы, у меня не было ни копейки, а, как говорится, если у человека нет шаровар, — их с него и семерым не стащить.

Конечно, вам смешно: что, мол, за жених, который из путешествия за свадебным подарком приносит домой обыкновенный глиняный горшок… Но сам я думаю иначе. И потому, когда грузовик — да не изотрутся вовек его шины! — исчез за поворотом, я громко воскликнул: «Ну и молодец же ты, Бахадур! Просто чудом спасся!» Действительно, как мудро поступил я, сбежав! Ведь даже самый дорогой подарок ничего не стоил бы в глазах кубачинки, если бы женился я на балхарке! И пусть я много потерял в этом злополучном ауле гончаров, но главное сохранил — самого себя. И значит, в придачу к заурядному глиняному горшку я несу моей Серминаз свое преданное, закаленное в странствиях сердце.

6

Лакские горы — нечто среднее между суровыми аварскими вершинами и нежным хребтом Юждага. Здесь нет головокружительных пропастей, отвесных скал, похожих на крепостные башни. Нет здесь и зеленых лесистых массивов, подобных тем, что покрывают склоны вблизи моего родного аула Кубачи. Славятся они другим — сочной травой и живописными высокогорными кустарниками.

Я попал сюда в самую чудесную пору года, когда на разрыхленной корнями горной почве зреет на солнцепеке земляника, когда нежны и вкусны стебли и листья щавеля, ганез, панхикана и маленьких фиолетовых колокольчиков, когда так сладок сок рододендронов, качающихся над откосами под легким ветерком.

По изумрудной зелени альпийских лугов, словно тени от облаков, движутся колхозные отары.

Вот и чабаны расположились за бугорком. Как зенитка со сдвоенными стволами, торчит дышлами вверх арба, рядом разбита небольшая палатка, над потухшим костром свисает с треножника черный котел, а сами чабаны сидят в кругу и режутся в карты.

С необъятных степей Прикаспия, где солнце стоит всегда высоко, поднялись на летние пастбища со своими отарами эти загорелые до черноты, мускулистые люди. Нелегок их труд. И пусть теперь на помощь им пришла электрострижка и кочуют они не на своих ногах, а по железной дороге и на машинах, — дело у них все равно нелегкое. Чабан есть чабан — он делит со своей отарой и зной и ненастье, а андийская бурка заменяет ему и дом, и крышу, и постель…

— Салам, да умножатся ваши отары! — сказал я, подходя к стану.