Но нет, меня дождались. Из-за прибрежных камней гребец не рискнул подводить лодку прямо к острову, и мне пришлось с закатанными штанинами брести к ней по колено в воде. Но это по сравнению с заплывом через все озеро – сущие пустяки.

Певец на носу лодки, нисколько не смущаясь нового попутчика в моем лице, приложился к бутылке вина и сделал добрый глоток.

– Смелее, граф! Нас ждут великие свершения! – объявил он после этого.

Я от такого обращения чуть обратно за борт не вывалился.

– Э-э-э… граф?

Певец закатил глаза и горестно вздохнул, на помощь мне пришел гребец.

– Ну, эта шарада даже мне по плечу, – добродушно усмехнулся он. – Лев – это как Лев Толстой. А кто у нас Лев Толстой? Правильно, граф.

– Но позвольте, – не согласился я, усаживаясь на банку, – почему именно граф, а не писатель?

– Помилуйте, Лев Борисович! – охнул певец. – Ну какой из него писатель? Писатель – это, знаете ли, по велению души, чтоб до полуночи в карты, чтоб за долги главы строчить и жечь их в пьяном угаре. А граф Толстой – он и есть граф. Я бы даже сказал: графоман-с. Так-то вот.

– Не буду спорить, – хмыкнул я, кинул туфли на прикрывавшую дно деревянную решетку и принялся раскатывать штанины.

– С твоими шарадами мы совсем забыли о приличиях, – проворчал гребец, начав отворачивать лодку от острова. – Позвольте представиться: Емельян Никифорович Красин.

– Иван Прохорович Соколов, – присоединился к товарищу певец и понимающе улыбнулся: – Граф, полагаю, нам не стоит интересоваться обстоятельствами вашего появления на этом клочке необитаемой земли?

– Очень обяжете, – вздохнул я, не желая выдумывать никакой правдоподобной лжи.

– От вас ждем того же, – проворчал Емельян Никифорович.

– Вот я раззява! – хлопнул вдруг себя ладонью по лбу Соколов. – Да вы же не просто граф, а граф Монте-Кристо!

– Все, поезд ушел, – благодушно рассмеялся Красин.

– Как только мог упустить из виду остров? – продолжал сокрушаться Иван Прохорович. – Эх, старею, старею…

Налетел порыв ветра, лодку качнуло, и меня уколол легонький отголосок чужого страха. Но чужие страхи сейчас мало занимали меня; я как завороженный смотрел на корзинку для пикника, от которой исходил одуряющий запах свежей стряпни, и глотал слюну.

Оборотня проймет лишь серебро и электричество, но помимо этого над перевертышами, подобно дамоклову мечу, висят боль и голод. Боль при возвращении в человеческое обличье и нестерпимое желание набить живот всякий раз, когда организму требуется восстановить силы после обращения или исцеления.

Я был дьявольски голоден, и аромат свежей сдобы и мясного пирога просто сводил с ума. К счастью, Соколов перехватил мой взгляд и предложил:

– Угощайтесь, Лев Борисович. Да и вина испить не откажите.

– Вино на эдаком солнцепеке – это лишнее, Иван Прохорович, – отказался я от выпивки, переставив корзинку себе на колени.