Но странный вой не повторился. Ни через один удар сердца, ни через два. А значит, твари или потеряли след, или же вообще пришли не по мою душу.
Расположение своей старой камеры я помнил прекрасно. Как ни удивительно, но некоторые вещи из прошлого отпечатались в памяти настолько четко, что я через сто лет, наверное, этого не забуду. Какой это был этаж, какой по счету номер комнаты… я помнил именно место: холодную, выстланную неизвестным, но удивительно мягким материалом камеру, в которой так редко зажигался свет. А помнил я это потому, что не раз пытался расшибить голову об эти стены. И потому, что свет был для меня худшей пыткой из всех, что только можно измыслить. Когда его включали, от него слезились глаза, пересыхало горло, а кожа горела так, что я без стеснения выл и катался по полу от боли. Но целитель заходил в камеру каждый день, в одно и то же время. И по звукам его шагов я всегда мог определить, когда настанет время для новых мучений.
Один прыжок во Тьме, второй, и вот я стою перед дверью той самой камеры.
Двести тринадцать…
Тот проклятый номер, который потом годами я видел во снах. Оказывается, это на втором этаже, в левом крыле лечебного корпуса, в котором когда-то располагались молельни. А теперь из бывших келий доносились не монотонные речитативы молитв, а бессвязное бормотание, вскрики и долгие стоны, которые в темноте казались еще более пугающими.
Совершив глубокий вздох, я в последний раз обжегся о ледяной воздух нижнего слоя и шагнул в свою бывшую камеру, как смертник – на эшафот. Света там по-прежнему не было. Ни звуков, ни движения. Лишь скрюченный, сидящий полубоком силуэт виднелся в дальнем углу и расширенными глазами смотрел прямо на меня.
Я все еще стоял во Тьме, укутанный ее мягкими крыльями, все еще прятался под ее покрывалом, однако обитатель камеры не отрывал от меня глаз. Когда я чуть сдвинулся, он дерганым движением повернул следом голову, а когда я подошел – сжался в комок, обхватив руками колени, и едва слышно прошептал:
– Не убивай!
Только тогда я догадался, что он, как и я, находился на темной стороне. Только, в отличие от меня, бедняга не знал, как отсюда выбраться. Не помню, стояли ли здесь в прошлый раз заклинания такого уровня, но за прошедшее время надзиратели определенно учли свои ошибки, и теперь, не умея спускаться на нижний слой, выбраться отсюда стало невозможно даже темному магу.
– Не убивай! – умоляюще прошептал узник, глядя на меня снизу вверх покрасневшими глазами. Заросшее лицо, седая борода и такие же седые, спускающиеся почти до груди, неопрятные лохмы делали его похожим на старика. Но когда я подошел ближе, оказалось, что мужчина был ещё довольно молод. Лет тридцать, не больше. На бледном, худом, но почти не тронутом морщинами лице застыло выражение такой муки, что я внутренне содрогнулся. А когда стало ясно, что всю левую сторону его головы занимал огромный след от ожога, я наконец сообразил, почему за столько времени никто не распознал подмену.
Когда человек спускается во Тьму, он сильно меняется – внешне и внутренне. Цвет глаз, волос, выражение лица, манеры, привычки и даже голос. Поэтому от того, что когда-то определяло меня как золотого мальчика, не осталось ничего, кроме воспоминаний. Но и они были похоронены под таким слоем пепла, что даже я лишний раз не стремился их оттуда вытаскивать.
– Не убивай… – снова прохныкал мой двойник и вдруг без предупреждения прыгнул, целясь пальцами в горло.
Стой я чуть ближе, и жизнь этого парня закончилась бы мгновенно, но, к счастью, я успел повернуть вынырнувшую из пустоты секиру, поэтому не чиркнул его лезвием по груди, а ударил плашмя. После чего его отбросило обратно, скорчило на полу, а из горла послышалось хныкающее:
– Не убивай… не убивай… не убивай…
Беспрестанно бормоча и больше не обращая на меня внимания, он сел и начал мерно раскачиваться, судорожным движением обхватив себя руками. |