Иосиф сушил сухари, коптил рыбу, еще не зная плана будущего побега, но уже отчетливо видя себя в своей московской квартирке, поглаживающего смуглую головку своего первенца.

Как он там, мой Шива?. – И на отца вдруг накатывали сладкие и горькие воспоминания о прошлом: о солнечной Индии, о первой и горячо любимой жене Индире, разорванной бешеным тигром, о молодости… И были эти воспоминания для него старой милой сказкой, которую ему кто то когда то рассказал, как будто он и не был в ней самым главным участником…

Через три месяца, когда лето перевалило за половину, Иосиф стоял над корчившейся в родовых схватках Дзян Цин, от страха вторил ее стонам и сквозь зажмуренные глаза смотрел – не появилась ли оттуда головка младенца… Но ребенок все не рождался, дожидаясь, пока отойдет вся водичка, а тем временем часы перевалили за девять и угроза нависала над молодыми родителями апокалипсисом.

Пошел, пошел!.. – заорал Иосиф нечеловеческим голосом, когда увидел синюю макушку младенца…

На их беду, именно в эту минуту мимо барака проходила надзирательница Ши Линь в сопровождении своих телохранителей. На ней были высокие хромовые сапоги, обтягивающий френч, и в руке она держала маленький хлыст… Она услышала доносящиеся из барака крики, вошла в него, увидела мужчину, держащего на руках вопящего младенца, и Дзян Цин, засыпающую после тяжкой работы…

Телохранители Ши Линь доставили Иосифа с новорожденным младенцем и бессильной Дзян Цин в комнату для допросов Лицо отца к этому времени было уже рассечено надзирательницы, а под пупком невыносимо болело от удара хромового сапога…

Иосифа привязали к стулу, а его жена тем временем держала на руках младенца, который наплевав на критическую ситуацию, сосал материнскую грудь.

Ши Линь отослала своих телохранителей вон и принялась разогревать в печке какие то инструменты, которые, как впоследствии понял отец, должны были лишить его фигуру мужских особенностей…

Надзирательница уже сдергивала с Иосифа штаны, когда вдруг почувствовала в шее невыносимую боль… Дзян Цин вцепилась зубами в сонную артерию мучительницы, и уже через секунду из разорванной кожи в белый потолок застенка била струя крови… Новорожденный не плакал, не спал, а смотрел на своих родителей глазами полными мудрости и всепонимания…

Китаянка развязала Иосифа, подхватила младенца на руки, они всей семьей выпрыгнули в окно и помчались в сторону мужской зоны, полные страха и отчаяния. Они уже слышали за своей спиной погоню, а когда подбегали к спасительной двери, то отмахивались от свистящих пуль, как от назойливых мух… Иосиф застучал в дверь, и когда охранник отворил ее, уже благодарил Бога за спасение…

Часовой, не говоря ни слова, пропустил отца в мужскую зону, а когда Дзян Цин пошла за мужем, толкнул ее жестоко прикладом в грудь.

– Ее нельзя! – сказал охранник.

– Да как же!.. – вскричал Иосиф. Но поскольку погоня уже была рядом и времени на уговоры не было, он взял у обреченной Дзян Цин младенца, на миг припал к ее губам, а после отупело смотрел, как жена, не желая умирать от вражьей пули, вскинула к небу глаза и загнанной ланью бросилась на колючую проволоку…

Напряжение тока в ограде было высоким, и через полторы минуты от жены Иосифа осталась лишь горстка пепла, струйкой стекшая на чужую землю…

В эту ночь Иосиф бежал… Он прихватил с собою новорожденного младенца, мешок с сухарями и рыбой, двое суток блуждал по лесу, а на третьи бросился в воды Амура, держа ребенка над головой, и был выловлен русскими пограничниками, которые, в отличие от китайских, были добрыми людьми… Они накормили измученного Иосифа, а жена начальника погранзаставы, недавно родившая, не пожалела своей левой груди для младенца китайчонка…

Иосиф отходил десять дней, а на одиннадцатый дал ребенку имя.