А теперь – на тебе: внезапное желание философской дискуссии с ополоумевшим скульптором.

И это было еще не все.

Его одолевали короткие, возникающие из ниоткуда вспышки злости, неожиданные решения, желания, волны отвращения, накатывавшие так внезапно. Как сегодня. Сперва утром, во время завтрака, он едва не вызверился на приора, благодаря милости которого нынче гостил в монастыре; потом на него накатило желание проведать часовенку Лааль; после – появилась убежденность, что на примонастырском кладбище происходит нечто страшное, а еще через миг его охватила бездонная, словно Оверийская расщелина, немочь. Ему захотелось вернуться в келью, лечь и уснуть.

Он лишь низко поклонился почтенному Энроху, приору сообщества Братьев Бесконечного Милосердия в Камане, и, отговорившись болью в животе, вышел из общей столовой. Часовню Лааль обогнул подальше и – чтобы случайно никто не послал его присматривать за могилами – вызвался добровольцем для ухода за козами. После обеда, состоявшего из миски жиденького бульона и кусочка овсяной лепешки – приор не забыл о его проблемах с желудком, – Альтсин вышел из монастыря под предлогом медитации на Белом пляже.

Лучше так, чем лежать на твердых нарах и уплывать в сон, – хотя именно спать ему хотелось больше всего.

Он уклонялся. Так называл это: словно вел мысленный поединок без оружия с тенью. Не парировал удары, избегал непосредственного столкновения, а лишь отступал, менял позицию.

После двух месяцев мучений он перестал реагировать – если говорить о простейших рефлексах. Нужды тела оставались нуждами тела, он не мог отказываться от еды, питья и отдыха лишь потому, что ОН тоже мог чувствовать голод или усталость, а Альтсин не знал, выполняет он свои желания – или его. С тем же успехом он мог перестать дышать.

Совсем другое дело, когда речь шла о сомнениях духа. Разума. Игра в «мое – не мое?». Он, Альтсин Авендех, бывший вор, бывший моряк, бывший странствующий писарь и учитель, никогда бы так не думал, не чувствовал, не ощущал. Видя двух подростков, лупящих друг дружку кулаками, он не сомневался, что тот, который поменьше, с разбитой бровью, выплевывающий собственный зуб, выиграет, потому что… потому что его дух несокрушим, а тот, побольше, – по сути трус, прячущий страх за глуповатой ухмылочкой, он уже удивлен и испуган тем, что жертва все еще стоит и не падает. Не знал бы, что тот, выше на голову, расплачется после первого же пропущенного удара, потому что больше всего он боится боли. Не знал бы, что заводной конь, проезжающий по улице, испугается, в корчме вспыхнет драка, а купец на торге – ловко обманывает, взвешивая, поскольку у него два комплекта гирек.

Ну ладно, об этом последнем он бы догадался и так: наблюдал за купцом какое-то время, а фокусы с быстрыми пальцами, подменяющими гирьки, Альтсин знал наизусть.

Мое или не мое? Мысли, знания, чувства.

И эмоции.

Внезапные приступы гнева, раздражения, пустого веселья, необъяснимой печали. Чувства как удары шпорами или рывки узды, которыми невидимый всадник пытается направить его в нужную сторону. Как проклятущего коня. К тому же были они коварны, ведь как – во имя вечно мокрого зада Аэлурди – он мог оценить, является ли внезапный прилив раздражения на старого Энроха «даром» божественной души? Ведь спокойный святоша умел быть по-настоящему нервирующим – с той своей добродушной улыбкой и ласковым выражением лица.

Самое важное – это оставаться собой.

В тысячный раз к нему приходила эта мысль, и в тысячный раз Альтсин кисло улыбался. Собой. То есть – кем? Кем-то, кто, словно вода, приспосабливается к сосуду.