Вор взглянул дворянину в глаза, понимая, что любые ложь и притворство бессмысленны. Он знает все.

– Как… я тут оказался?

О, Милостивая Матерь! Ну и голос у него. Словно кто-то протянул через его глотку дюжину разозленных котов.

– Ты не помнишь? Ты сам пришел ко мне. В храм.

Эти слова вызвали череду образов.

Делегация. Цепочка одетых в синее слуг Близнецов направляется к высокому мужчине в черном. Вокруг полно людей: часть быстрым шагом куда-то идет, а часть стоит группками, молчаливыми и довольно мрачными. Ждут, пока мужчина в черном призовет их к себе жестом или взглядом, но он стоит посредине зала, неподвижный, с гривой белых волос, что клубятся над благородным, аристократическим лицом, и, похоже, прекрасно себя чувствует, оказавшись в центре внимания. Он отдает распоряжения. В воздухе – напряжение, но напряжение это пронизано возбуждением и нетерпеливым ожиданием. Шум – и в зал вносят молодого парня, одетого словно портовый грузчик, лежащего, с искаженным болью лицом, на плаще, удерживаемом за углы. Из его разбитой головы льется кровь, сломанная нога поблескивает костью, но он не плачет. В толпе, словно ножом прорезанная, открывается щель, в конце которой стоит он, граф Терлеах. К нему несут паренька, а он коротким жестом останавливает приближающихся жрецов в синих одеяниях и сам подходит к раненому.

Не слышны слова, которые он шепчет в ухо пареньку, но лицо того проясняется, словно кто-то подсветил его снизу, окровавленная ладонь хватает аристократа за руку, а губы оставляют багровый след на манжете черной рубахи. Но никто в зале не кривится, не бросает презрительных взглядов и не надувает губ при виде плебейской крови, отпечатывающейся на благородном шелке.

Это кровь мученика за веру.

Воспоминание об этой сцене вспыхнуло и утекло, оставляя послевкусие железа на губах и горькое ощущение предательства.

Аонэль, что же ты наделала?

Альтсин почувствовал дрожь. Затряслись плиты черного гранита, что были тут за стену и пол, завибрировал черный клинок, а с ним вместе заморгал свет факела, который держал в руке граф. По лицу мужчины пробежала странная дрожь.

Они смерили друг друга взглядами: аристократ и городская крыса.

– Что происходит в городе? – Альтсин бросил вопрос, который вдруг стал его беспокоить. Он должен был знать ответ.

– Верные атакуют матриархистов. Я не хотел этого, не сейчас, но если уж ты у меня, то все изменится. Время покорности миновало. – Седоволосый мужчина встряхивает головой: – Мы больше не станем ползать на коленях.

Вор взглянул на левую руку дворянина. Ту, что держала факел. Рука, казалось, делала легкие, невольные движения в ритме дрожи клинка за спиной.

– Ты носишь Дурвон? – спросил он.

Единственным ответом была исполненная высокомерия ухмылка. Глупый вопрос. Каким бы чудом главнейший человек в Храме Реагвира не носил бы знак своего бога?

– Дурвон? – Однако что-то в голосе графа заставило Альтсина изменить мнение. – Дурвона мало. Дурвон хорош для простаков. Дурвон – это…

Слов было мало, да Бендорет Терлеах и не собирался тратить их зря на кого-то, подобного этому бродяге, который совершенно случайно завладел величайшим сокровищем Храма. Граф нетерпеливым движением рванул рубаху, так что треснул материал, а несколько пуговиц отлетело в угол. Одно движение – и все тайны и планы сделались явными с абсолютной откровенностью.

Слова не потребовались.

Тело графа покрывала татуировка. Известная Альтсину из воспоминаний того, кто в нем обитал и был некогда авендери Кулака Битв Реагвира. Рисунки почти идентичные, в нескольких местах он видел небольшую разницу, потому что – снова память того, другого, – подгоняли их под индивидуальные данные каждого авендери.