– О Боже! – вырвалось у Мариу, жены финансиста Габриэлли. – Мои малыши дома одни!

– Малыши тут ни при чем, уважаемая, и бояться за них не надо. Идет охота на крупную дичь: никаких детей, только взрослые и вполне развитые особи! – Клисси первый засмеялся своей шутке.

Раздался звонкий и довольно дерзкий голос:

– Простите, Клисси, неужто вы находите свою болтовню остроумной?

Это вмешалась в разговор Лизелора Бини – самая, пожалуй, блистательная молодая дама Милана, внушавшая симпатию и своим живым лицом, и удивительной прямотой, на которую обычно дают право либо незаурядный ум, либо очень высокое положение в обществе.

– Ну вот! – откликнулся романист несколько сконфуженно, но все в том же шутливом тоне. – Я хотел подготовить наших милых дам к неожиданности…

– Вы уж меня простите, Клисси, но любопытно бы знать, стали бы вы тут распинаться, если б не чувствовали себя застрахованным?

– Как это «застрахованным»?

– Бросьте, Клисси, не заставляйте меня повторять всем известные вещи. Впрочем, кто упрекнет человека в том, что у него есть близкие друзья и среди этих, как их, революционеров?… Наоборот, можно только похвалить его за предусмотрительность. Должно быть, скоро мы все в этом убедимся. Уж вы-то знаете, что вас не подвергнут…

– Чему не подвергнут?! Чему не подвергнут?! – воскликнул Клисси, бледнея.

– Ну, не поставят к стенке, черт побери! – И она повернулась к нему спиной под сдавленные смешки публики.

Группа разделилась. Клисси остался почти что в одиночестве. Остальные, отойдя в сторонку, окружили Лизелору. А она, словно это был какой-то странный бивак, последний отчаянный бивак в ее жизни, томно опустилась на пол среди окурков и лужиц шампанского, расправила складки своего вечернего туалета от Бальмена, стоившего, вероятно, не меньше двухсот тысяч лир, и в споре с воображаемым обвинителем стала горячо отстаивать позиции собственного класса. Но поскольку не нашлось никого, кто вздумал бы ей возражать, Лизелоре казалось, что ее недостаточно хорошо понимают, и она по-детски сердилась, глядя снизу вверх на стоявших вокруг друзей.

– Известно ли им, на какие жертвы нам сейчас приходится идти? Известно ли им, что у нас нет в банке ни сольдо?… Драгоценности?… Ах, драгоценности! – говоря это, она делала вид, будто хочет сорвать с руки золотой браслет с двухсотграммовым топазом. – Тоже мне!… Да отдай мы им все наши побрякушки, что изменится?… Нет, дело не в этом… – в голосе ее зазвучали слезы, – а в том, что им ненавистны наши физиономии… Они не могут вынести нашего вида, вида культурных людей… не могут вынести, что от нас не воняет, как от них… Вот она, «новая справедливость», которой добиваются эти свиньи!…

– Осторожнее, Лизелора, – сказал какой-то молодой человек. – И у стен есть уши.

– К черту осторожность! Думаешь, я не знаю, что мы с мужем первые в их списке? Нечего осторожничать! Мы были слишком осторожны, вот в чем беда. А сейчас… – Она запнулась. – Ладно, пожалуй, и впрямь хватит…

Единственным, кто сразу же потерял голову, оказался Клаудио Коттес. Он был похож (прибегнем к старомодному сравнению) на следопыта, который обходит сторонкой селение людоедов – как бы чего не вышло, – а потом, уже путешествуя по безопасным местам и забыв об осторожности, замечает в кустах возле своей палатки дротики дикарей племени «ням-ням» и видит среди ветвей сотни сверкающих голодных глаз.