|
И еще: разве, слушая современные произведения, можно развлечься? Всем изначально известно, что основоположники новой школы избегают развлекательности. Требовать этого от них было бы проявлением непростительной безвкусицы. Для тех, кто ищет развлечений, есть варьете, есть луна-парки у старых крепостных стен. Впрочем, нервная напряженность, которую вызвала у публики оркестровка Гроссгемюта, голоса певцов, постоянно звучащие в самом верхнем регистре, и бьющие по барабанным перепонкам хоровые сцены тоже чего-то стоили. Пусть и грубо, но публику все-таки расшевелили – этого отрицать было нельзя. Разве возбуждение, охватывавшее зал и заставлявшее его, едва смолкали последние ноты, взрываться аплодисментами и кричать «браво!», не было бесспорным триумфом музыканта?
Подлинный энтузиазм вызвала заключительная, длинная и волнующая сцена, когда воины царя Ирода врываются в Вифлеем, чтобы уничтожить там детей, а матери с порога протягивают им младенцев, когда злые силы торжествуют; в конце небо потемнело, и пронзительные звуки труб из глубины сцены возвестили о спасении Господа. Надо сказать, что художнику, декоратору и особенно Йохану Монклару – хореографу и руководителю всей постановочной части – удалось избежать двусмысленности: скандал в Париже послужил им уроком. Так что царь Ирод теперь не то чтобы походил на Гитлера, но, безусловно, обладал нордическими чертами, напоминая больше Зигфрида, чем владыку Галилеи. А вид его воинов, благодаря главным образом форме шлемов, и вовсе не оставлял никаких сомнений. – Какое же это царство Ирода? – говорил Кот-тес. – Это же оберкомендатура. Художественное оформление было прекрасным. И совершенно неотразимое впечатление производил последний трагический танец убийц и матерей в сопровождении хора, безумствовавшего на своей скале. Новая трактовка Монклара – если ее можно назвать новой – отличалась предельной простотой. Солдаты – даже их лица – были черными; а матери – белыми, и вместо детей в руках куклы, выточенные из дерева (по эскизам, как сообщалось в программке, скульптора Балларена), тщательно отполированные и выкрашенные в ярко-красный цвет. Этот блеск производил очень сильное впечатление. Различные комбинации трех цветов – белого, черного и красного на фоне фиолетового задника, – и группы танцующих, то соединяющиеся, то распадающиеся во все нарастающем темпе, не раз вызывали аплодисменты публики. – Как сияет Гроссгемют! – воскликнула сидевшая позади Коттеса дама, когда автор вышел на авансцену. – Еще бы! – ответил маэстро. – У него даже лысина блестит как зеркало! Голова знаменитого композитора действительно была лысой (а возможно, и бритой) и походила на яйцо. Ложа «морцистов» в третьем ярусе уже опустела. В атмосфере всеобщей удовлетворенности основная часть публики расходилась по домам, а сливки общества заспешили в фойе на банкет. Роскошные вазы с белыми и розовыми гортензиями стояли в углах ярко освещенного помещения; во время антрактов их там еще не было. Стоя в дверях, гостей встречали художественный руководитель маэстро Росси-Дани и директор театра Гирш с некрасивой, но обаятельной женой. Чуть позади, демонстрируя свое присутствие и в то же время стараясь не афишировать власть, которая официально ей больше не принадлежала, беседовала с почтенным маэстро Коралло синьора Пассалаккуа, или попросту «донна Клара». Много лет назад она была секретаршей и правой рукой тогдашнего художественного руководителя маэстро Тарры. Эта богатая женщина, овдовевшая, когда ей не было еще и тридцати, состояла в родстве с семьями крупных миланских промышленников и сумела поставить себя так, что ее считали незаменимой даже после смерти Тарры. Конечно же, у нее были враги, считавшие ее интриганкой, но и они при встрече всячески выражали ей свое почтение. |
