Мне думалось, что, как ни горяч и нервозен мой приятель, он все же заслуживает некоторого сочувствия. Ведь ему приходится начинать новую, трудную жизнь после шестидесяти лет. Он завидует своей дочери, находящейся в эмиграции, и не сомневается, что посягательство на его капитал есть не что иное, как посягательство на незыблемость веры, на законы аллаха, на древние традиции.

— Узнав, что ты живешь в пансионате, я не хотел там оставаться… Я выбрал его, надеясь, что найду там лишь хозяйку.

— Почему же ты изменил свое мнение обо мне?

— Я подумал и решил, что история не знает доносчиков старше восьмидесяти лет!

Я расхохотался.

— А ты разве боишься доносчиков?

— И в самом деле, у меня нет причин бояться, разве что я иногда занимаюсь словоблудием, — ответил он и с возбуждением продолжил свой рассказ: — У меня нет дома в деревне, а воздух Каира все время напоминает о моем унижении. И вот я вспомнил о своей бывшей любовнице и сказал себе: революция отняла у нее мужа и капитал, следовательно, мы найдем общий язык… Почему аллах отказался от политики силы? — спросил он и, видя, что я не понял вопроса, разъяснил: — Я имею в виду бури, ураганы, наводнения и прочие катастрофы.

— Ты считаешь, что ураган может погубить больше людей, чем бомба в Хиросиме? — спросил я в свою очередь.

Он негодующе замахал рукой:

— Ты повторяешь коммунистическую пропаганду, лисица! Беда человечества в том, что Америка не решилась установить свое господство над миром в тот момент, когда она одна владела атомной бомбой!

— Скажи мне, ты что, собираешься возобновить роман с Марианной?

Он звонко рассмеялся:

— Что за идиотская мысль! Я старик, изнуренный годами и политикой, и расшевелить меня может только чудо. Что же касается Марианны, то от всего женского у нее осталась только одна косметика…

И он вновь захохотал.

— А ты разве забыл свои похождения? Я читал в журнале о твоих проказах, о том, как ты гонялся за юбками на улице Мухаммеда Али.

Я рассмеялся, ничего не отрицая.

— Ты вернулся наконец к религии? — спросил он.

— А ты? Мне иногда кажется, что ты не веришь ни во что.

— Как же мне не верить в бога, — сказал он с ненавистью, — ведь я горю в аду!

* * *

Ты и тебе подобные созданы для того, чтобы гореть в аду. Аллах никогда не благословит тебя ни на что. Ты отлучен от чистого источника веры так же, как дьявол отлучен от божьей благодати.

* * *

Часы в холле пробили полночь, им отозвались эхом углы во дворе.

Я сидел, утонув в мягком кресле. Лень и тепло разморили меня, лишили сил подняться и лечь в постель. С тех пор, как я уединился в своей комнате, меня стало тяготить одиночество, но я говорил себе, что после восьмидесяти лет бесполезно жалеть о чем-либо, чего-то желать.

Вдруг дверь без стука отворилась и на пороге появился Талаба Марзук.

— Извини, — сказал он, — я заметил свет в комнате и подумал, что ты не спишь…

Я был очень удивлен этим визитом. Сегодня вечером Талаба-бек выпил больше обычного.

— Знаешь ли ты, сколько я трачу в месяц на лекарства, витамины, духи, бритье и прочее?!

Я ждал, что он скажет еще что-нибудь, но он закрыл глаза и молчал. Очевидно, силы его иссякли. Он с трудом доплелся до двери…

* * *

Площадь, где проходили торжества по случаю дня рождения пророка, кишела народом, как в Судный день.