– Сначала той торговли было – на щепоти, потом – на горсти, – продолжал Интай, – А там, глядишь, уже и лавочку взбодрили. Пряности, пряные травы, потом целебные травы. Так ходко пошло… матушкин братец до скрежету зубовного обзавидовался. Он-то зажиточный был, а нам ни денежки потертой никогда не дал. Только разговоры разводил – дескать, всяк сам своей деньге добытчик. А как узнал, что и мы зажили, так у себя в деревне чуть что не рехнулся. Столько денег, и все не его…

    Все не его… и ничьи… и я ничей… я – не я, и личина не моя… как же причудливо мешается говор в устах этого мальчишки – век бы слушал… вот закрою глаза, и так и чудится: не он это – я сам говорю. Только жизнь – да, жизнь другая, а слова… кто это говорит – он или я? И… который я?

    А ведь догадаться-то несложно. Сам ведь слышишь – о городе Интай повествует по-городскому, о деревне – по-деревенски, сам того не замечая… а ты – ты другой ли? Вот тебе и примета, Кинтар. Которыми словами думаешь, такой ты и есть. Заговорил по-уличному – значит, жив еще Кинт-Доходяга с помойки, жив и рвется на волю… и это его глазами ты смотришь, он и решение принимал. Сыплешь прибаутки загадочные – вот и Патриарх проснулся, добро пожаловать… ну и прочее такое в том же роде.

    – А полтора года назад родители заболели и померли. – Интай замолчал ненадолго. – Дядюшка только сведал, мигом прикатил. Уж не знаю, кому он там на лапу сунул, кого подмазал, а только и дом, и лавку на себя отписал. И ведь по закону! Не подкопаешься.

    Спасибо тебе, Интай. Спасибо за науку. Мальчик, враз потерявший и родителей, и кров… Ты дал мне сегодня еще один урок. Ты одарил меня новым знанием. У тебя нет ничего, совсем ничего – а ты ухитряешься дарить… вот бы и мне у тебя научиться. Давать не от избытка и не от скудости, а когда вообще ничего нет. Одаривать, черпая из ниоткуда.

    – А мне куда было податься? Из милости у него жить? – фыркнул Интай. – Хороша милость! Вкалывай на него, на захребетника, от темна и до темна, и скажи спасибо, если тебе корку плеснелую кинут – а тебя же за нее поедом едят. Нет уж, пускай где еще себе дармовых работничков поищет, а плеснелую корку я себе и сам промыслю. Уж столько-то я могу.

    Можешь, Интай. Можешь. И не только плеснелую корку промыслить. Ты и вообще многое можешь. Например, выжить полтора года на улице, не имея для этого ни навыков, ни даже потребного для них характера. С твоей наивностью, с твоей гордостью… но ты выжил.

    А еще ты можешь научить Патриарха Королевской Школы хоть как-то разбираться в себе самом.

    А еще ты можешь умирать честно. Это я уже видел. Не далее как вчера. Знать, что вот сейчас, вот прямо сейчас все кончится и больше никогда ничего не будет – и шагнуть навстречу смерти, потому что так надо. Ты можешь, я видел. Слабый, хилый, изголодавшийся, заморенный – но ты можешь.

    Если нет мужества, то что тогда сила? Прах, плесень. А, проваль – парень, да ведь сколько раз бывало: до тех только пор в бою храбрости хватает, покуда человек на свою силу полагается.