В коридор вышел Стивен. Она обернулась к нему:

— Что я не так сделала? — спросила она. — В лето, когда я ждала эту барышню, я каждый день купалась в море — и под солнцем, и в дождь. И говорила Богу: пускай это будет моей молитвой за ребенка — кем бы он ни был, что бы из него ни выросло. А теперь, — сказала она, — теперь только поглядите на нее.

Той ночью я вытолкала Стивена из постели. Потом встала сходить в туалет и обнаружила, что он голый качается на душе — обвил шлангом шею и повис. Сказал, так ему лучше думается — но его куцые крылья слегка поникли. К утру он снова раздухарился. Объявил, что нашел, как минимум, половинку ответа. Не его это дело, сказал он, переживать.

Я позвонила матери и сказала ей, что мы не виноваты.

ЧТОБ БЫЛА КЛУБНИЧКА

— Не жалейте клубнички, — повторяет Фрэнк, режиссер «Рулетки Любви», ибо он думает, будто мы работаем в бардаке. Я отвечаю: — Спасибо, Фрэнк, но я лично работаю в солидной конторе.

Ладно. Это факт, что я работаю в «Рулетке Любви». Передайте пакетик для блевотины. Я работаю в «Рулетке Любви». Я верю в идею «Рулетки Любви» — в разумных пределах. По пьяни я начинаю оправдывать «Рулетку Любви», оправдывать то, что проделывают люди перед нашими камерами, и то, что мы их заставляем делать: все равно свободу воли никто не отменял.

Насчет свободы воли у Стивена свое мнение — но он ведь, подлюга, ангел.

«Рулетка Любви» — вся из себя розовая. «Рулетка Любви» — это хит. Хищный обаяшка-ведущий, липовые состязания, неподдельный секс, а уж смеху-то, смеху. Это гениальная и гнусная программа. Иногда она просто гнусная, но тут уж ничего не поделаешь — по пятницам мы обычно пьем.

В офисе сам черт ногу сломит: треск-гром-вой-аварийных-сирен на всех частотах. Люди мечутся во все стороны, словно в родильной палате для слепых. Кричат, чтобы их правильно поняли, шепчут, что младенчик-то без глазок. Телефоны звонят, вазы стоят пустые, на дверце шкафа болтается плакат с голым красавчиком, у которого выдрано причинное место. В углу посвистывает пустой — в сеть включен, но ничего не показывает — телевизор. В общем, сурово.

На стене — доска, на доске написано:

Спасибо за баптиста-фанатика, сукины детки. Я-то думала, мы не в силах осветить существо выше шести футов трех дюймов…

Раньше мы друг друга подсиживали почем зря, теперь даже не напрягаемся. Все равно толку от этого не было и нет.

Почти все на свете само собой смывается и забывается. Мы с Маркусом позабыли, что между нами было нечто интимное, а может, ничего интимного и не было, или это самое интимное чуть не стряслось в золотые прежние, жуткие прежние денечки, когда все пили лишнее, болтали лишнее, ну, и попадали от всего этого в больницу либо на «Четвертый канал»; в те денечки, когда мы буквально жили в офисе, чтобы выпихивать программу в эфир — нет, не выпихивать, опрокидывать, как грузовик с полным кузовом почтовых голубей. Мы брали ящик пива и, не жалея глоток, ругали еду, грязь, воду, деньги. Потом, пока все мы ругались между собой, я шла воровать виски из кабинета Люб-Вагонетки и пыталась уговорить либо Маркуса, либо Фрэнка нассать в ее нижний ящик, поскольку сама это сделать не могла.

Ну а теперь мы просто вместе работаем и иногда развлекаемся. Программа выкатывается в эфир сама, ей без разницы. Мы виним во всем Люб-Вагонетку — она ведь главная. Не сказать, что она гадит специально — но ведь должен хоть кто-то наживаться на наших страданиях?

Люб-Вагонетка стоит посреди комнаты на антресолях, где обитают Маркус с Фрэнком.