|
(Смех.) Молодой товарищ, как я заметил, увлечен теорией профессора Леера, который утверждал, что война есть главный импульс продолжения жизни на земле. Леер приводил одним из главных доводов в защиту своей теории тот факт, что война началась с появлением человека, ибо мужчины дрались друг с другом за женщину – не за прекрасную возлюбленную, а за ту, что приносит потомство, только лишь. Однако дальнейшую эволюцию человечества Леер опускал, потому что она против него. Действительно, примитивное проламывание черепов сменилось рыцарскими турнирами. Но и это прошло. Турниры и дуэли сменились маскарадами, а за женщину воюют прекрасной строкой Пушкина. (Аплодисменты учителей.) Иные причины порождали и порождают войны. История человечества, молодой мой товарищ, есть все таки история мира, но не история войн. А с учителями следует вам уважительно говорить, право слово… Не надо так. Обвинения клеить – последнее дело. Вот так то. А вы, учителя, обязаны растить молодежь широко и всесторонне образованной, понимающей истинные причины войны и мира, добра и зла. Отвечаем за детей мы, большевики. Мы доверили вам, учителям, воспитание новых ч е л о в е к о в. Но мы, гражданин Широких, можем вас из школы изгнать, если вы не приемлете нас. Если вы против нас – боритесь! Я уважаю открытый бой. Но не все идут на открытый бой. Большинство шушукается. Деритесь, но не шушукайтесь! Нет ничего страшнее учителя двурушника, который исповедует в душе одно, а вслух проповедует обратное. (Овация галерки и амфитеатра). Что то, правда, учительство со мной не очень соглашается? Или молчание в данном случае синоним согласия? (Смех на галерке и в амфитеатре.) Я думаю, это проявится при голосовании за резолюцию в целом. Повторяю: вы можете любить или не любить Маяковского – это дело ваших личных вкусов, но вот свободы учить чему заблагорассудится одному лишь Широких – такой свободы мы вам не давали и не дадим! Постышев медленно возвратился на свое место. Галерка и амфитеатр, поднявшись со своих мест, аплодировали. Партер – островками. Председательствующий поднялся и несколько растерянно провозгласил: – Перерыв! Широких, отталкивая острыми локтями окружающих его людей, торопился за Постышевым, который шел к выходу. – Послушайте! – закричал Широких. – Послушайте! Комиссар! Постышев обернулся и подождал, пока учитель пробьется к нему сквозь жаркую, шумную толпу. – Вы, оказывается, интеллигентный человек, – сказал, отдышавшись, Широких, – просто напросто интеллигентный. – Стараюсь. Вот ораторскому искусству не учен – так что простите за резкость, ежели была. Но искренне говорю вам: учительство считаю нашим цветом и надеждой нашей. А с надежды особый спрос. Вот так то. Всего вам наилучшего. Постышев протянул Широких руку, тот пожимал ее, жадно рассматривая комиссарово худое лицо. В перерыве Широких взволнованно ходил от одной группы к другой: – Я потрясен, господа! Он мыслит широкими категориями, этот Постышев, он мыслит! Неужели мужик пробуждается? Неужели жизнь не зря прожита?! – Перестаньте, Платон Макарович… Ему эти речи еврейчики пишут, а он их по ночам зубрит. Глаза у него оловянные. Или не заметили? – Злобствование, – возразил старичок в золотом пенсне, – наихудший аргумент в споре. Комиссар – фанатик, но он умеет логично мыслить. – В нем есть мужицкая доброжелательность, – согласилась дама из женской гимназии грассирующим басом. – Я проголосую за их резолюцию, – сказал старик в пенсне. – Ну, уж извините… Надеюсь, вы, Широких, против? – Я воздержусь, – задумчиво ответил Широких, – пока что я воздержусь… КАБИНЕТ ПОСТЫШЕВА Владимиров сидел за столом, перелистывая бумаги в папках, оставленных ему Постышевым. |
