|
А там решим, кем мне идти: кобылами заправлять, либо людишками командовать. В газетенке, понимаешь, об этом черканите, что, мол, семеновцы удальцы порубали вдосталь саблями во славу оружия российского. Про меня можешь не писать, я не гордый, я здесь тихо живу, как в Тульчине. – Что это такое? – спросил Меркулов, поглядев на Ванюшина. Тот ответил: – Деревня, куда император Павел сослал Суворова перед тем, как дал ему звание генералиссимуса. СТАВКА ПОД ХАБАРОВСКОМ Несутся конники Семенова на красные позиции, размахивают над головами саблями и визжат – дико, по звериному, так, что мороз леденит кожу. А следом за ними – шеренги каппелевцев: бегут – штыки наперевес. И в прозрачной дымке над Амуром им виден Хабаровск на высоком берегу реки, весь в солнце, церкви светятся, небо высокое, а солнце в нем синеватое, крохотное, морозное. Бойцы поднимаются из окопов, бегут с винтовками наперевес: русские на русских, мужики на мужиков, братья на братьев, отцы на сыновей. Идет рукопашный бой. То один, то другой бросает винтарь в сторону и по русски решает свою судьбу: на кулаках. Молчаливый идет бой, только сипят люди или слезливо матерятся, но это уже предсмертно, в последний раз это. Солнце село за тучи, пришли сумерки, а потом упала ночь, исчирканная короткими вспышками редких выстрелов. Ревут паровозы, кричат женщины и дети, облепившие вагоны: из Хабаровска уходят последние составы. Постышев и бойцы медленно отступают, прикрывая последние эшелоны, уходящие со станции. Слышно, как где то близко урчат танки, в городе визжат конники – здесь им не с руки, тут рельсы, кони ноги поломают, – видно, как в городе один за другим возникают пожары – поднимаются белыми языками пламени, швыряет их по ветру, и кажется, будто хотят они поджечь унылое зимнее небо. В занятом Хабаровске пьяный разгул победителей. В кабаках – крики казаков, вопли женщин, которых семеновцы затаскивают в подворотни; звенят стекла, крошатся зеркала в парикмахерских и оседают на пол пенными черными водопадами. Ванюшин видит, как бьют старика еврея и таскают его за седые пейсы, он видит, как трое семеновцев сдирают шубку с гимназистки и рвут на ней юбчонку, он видит, как на фонаре болтается повешенный, а на груди у него табличка: «Учитель Широких – красный прихвостень». Он видит, как двое пьяных семеновцев методично бьют по щекам мужчину в касторовой шубе, судя по всему присяжного поверенного, и приговаривают: – Рожу отъел, падлючий твой рот! Хлебало салом затекло! – Перестаньте! – кричит Ванюшин. – Вы все сошли с ума! Перестаньте! Один из казаков оборачивается и нетерпеливо перетягивает Ванюшина нагайкой через все лицо. – А ну тикай, пока тебе в зад шомпол не воткнули, лярва! * * * Ванюшин бежит через три ступени на второй этаж гостиницы, в люкс к Меркулову. Охранник говорит, что Николай Дионисьевич на лесных складах возле Амура. Ванюшин выскакивает на улицу и сломя голову несется к реке. Снова – вопли избитых, пьяные крики казаков, шальные выстрелы, пожары и – ставни, ставни, ставни. Все окна закрываются ставнями. Город словно слепнет на глазах, словно прячет свое лицо от победителей – озверевших, окровавленных, страшных. На громадном лесном складе, который разбросан прямо на берегу реки, сейчас оживленно. Несколько купцов, те, кто постарше, в поддевках и картузах, а которые помоложе – все на американский манер с коротких пальтишках и гетрах, окружив Меркулова, ходят среди громадных штабелей леса. Сколько же здесь леса! И мачтового, и строительного, и под спички, и кругляков на топку, и распиленного под шпалы, и заготовленного под доски, – золото вокруг, бесценный клад здесь захвачен. |
