|
– Ладушки, ладушки, – начал тихонько напевать Максим Максимыч, – где были? У бабушки! А что ели? Кашку! А что пили? – Спирт, – улыбаясь, ответила Сашенька и хлопнула Исаева по руке. – Вы не по правде играете, я не боюсь вас: поддаетесь и в глаза мне не глядите. – Сашенька, а вот если люди были вместе долго, вечность, а потом вдруг один из них взял и уехал, но чтобы обязательно и вскорости вернуться – тогда как? – О чем вы, Максим Максимыч? Я же отказалась ехать к Гаврилину в Америку, коли вы не захотите… – Когда б вы только видели, как я отвратителен, если сфотографировать мое отражение в ваших глазах: я кажусь маленьким и расплющенным, словно на меня положили могильную плиту. И рожа как новый пятак. – Зачем вы так говорите? Я же не княжна Мэри, я прожила революцию и пять лет войны. Меня окольно не надо отталкивать, вы мне лучше прямо все говорите, а то я бог весть что подумаю. Исаев взял с полочки маленькую, замысловатой формы свистульку, вырезанную Тимохой, и начал тихонько играть, как на флейте. Сашенька смотрела на него, подперев голову кулачками, и покусывала губу. Луна – громадная и желтая – высветила лед на оконце, и он теперь казался фантастическим врубелевским рисунком. – Знаете, – сказала Сашенька, – вы когда нибудь очень пожалеете, что не разрешили мне быть подле вас. – Я знаю… И он снова начал играть на свистелочке тоскливый и чистый мотив, который обычно напевают пастухи – самые влюбленные люди на земле. Сашенька поднялась из за стола, накинула свой тулупчик с белой оторочкой и, перешагнув через заметавшихся филеров, вышла на крыльцо. – Кто? – спросил один из филеров, сунув руку под подушку. – А, барышня, простите, сон чумной увидел… Исаев вышел следом. – Смотрите, какая тайга под луной. Будто декорация. Совсем некрасиво оттого, что слишком красиво… – Если играть «Богатели» возле картин Куинджи, тогда все смотрится иначе. – У вас лоб хороший, выпуклый. – Вы про лоб подумали оттого, что я вам сказала о музыке и живописи? Вы, верно, решили, что я умная? – Нет? – Женщине надо быть дурой, тогда ее ждет счастье. – Вам кто нибудь говорил про это? – Не а… – Неправда. Это слова мужчины. Держите свистелочку. Сашенька стала играть детскую пьеску – ту, которую разучивают малыши, впервые усаженные родителями за рояль. И впрямь, тайга сделалась иной: тени, лежавшие на хрупком, нафталиновом снегу, перестали быть рисованными, а сделались реальными и подвижными, верхушки громадных кедрачей стали походить на великанов из сказок, а далекие высверки луны на заледенелых солонцах, казавшиеся прежде неживыми, сейчас замерцали и сделались переливными. – Сашенька, – сказал Исаев, – моей профессии… журналистике… противна любовь к женщине, потому что это делает ласковым и слишком мягким. А это недопустимо. Но я никогда раньше не любил, даже издали, потому что для меня всегда главным были мои… читатели. Они, читатели, требуют всей моей любви, всего сердца, всего мозга, иначе я буду делать мое дело вполсилы – тогда незачем огород городить. Так я считал. – Вы продолжаете и теперь считать так? – Да. – Я поцелую вас, Максим Максимыч, можно? Девушка обняла его голову, прижала к себе и поцеловала в губы. – Максим Максимыч, – шепотом сказала Сашенька, – а ведь ваши читатели газетами окна на зиму заклеивают и вашу фамилию пополам режут – я сама видела. |
