|
Вслух он сказал: – Ваше превосходительство, меня изумляет ваше умение анализировать самую сущность события… Только я не совсем ясно представляю себе возможность «помощи» Ленину. Пуанкаре достал из кармана старые часы луковицу, постучал пальцем по циферблату и, прищурившись, произнес: – Сегодня утром во Владивостоке к власти пришло законное правительство во главе с господином Меркуловым, истинным патриотом России. Генерал мучительно напряг память, но фамилия Меркулова ни о чем ему не говорила. – Я счастлив, – сказал он. – Господин Меркулов действительно великий гражданин нации. Пуанкаре чуть улыбнулся: – Теперь весь вопрос заключается в том, чтобы перебросить туда войска барона Врангеля на наших кораблях. Генерал сразу же представил себе пьяных офицеров в константинопольских и афинских кабаках, солдат, которые до сих пор живут на пароходах, угнанных из Крыма, и по ночам поют тоскливые мужицкие песни, моряков, что матерят весь мир людской и рвутся обратно, на родину; он представил все это разом – всех измученных, изверившихся людей, которые перестали быть армией, – и сказал: – Наши люди готовы к бою за Учредительное собрание. Для организации нужно только одно… – Я понимаю… Оружие? – Нет. Деньги. На какую то долю секунды генерал испугался, что покраснеет, потому что Пуанкаре впился в него своими пронзительными буравчиками, будто в душу влезал. Потом Пуанкаре подвинул генералу блюдо и сказал: – Вот сыры. Они прекрасны. ЛУБЯНКА, 2 Дзержинский отошел к окну. Над городом занимался промозглый рассвет. По прежнему хлестал шалый весенний ливень. Где то далеко звонили колокола. – К заутрене, – тихо сказал Владимиров. – Послушайте, Всеволод, – спросил Дзержинский, – а вы часто проклинаете все и вся? За то, что у вас нет имени, нет семьи, нет дома? – Часто. – После Ревеля я обещал вам отдых. – Его не будет? Дзержинский покачал головой. – Я понимаю. Куда? – К Меркуловым. Во Владивосток. Дзержинский включил настольную лампу. В комнате стало сине. Черный провал окон был словно вдавлен в серое небо. Над Лубянкой летели белые голуби. На Красной площади малиново перезванивали куранты. Дзержинский положил руку на плечо Владимирову, долго смотрел ему в лицо, а потом тихо и до боли грустно сказал: – Когда возвратитесь, Всеволод, обязательно заведите двух сыновей. А еще лучше – двух сыновей и дочь. Память отцов хранят дети. К обелискам я отношусь отрицательно, да и потом Древний Рим доказал всю их относительность. К тому же людям вашей профессии обелиски не ставят. Вы относитесь к той категории людей, которые призваны быть маршалами без имени, о которых никогда не узнают победители солдаты. Молчаливый героизм. Мужественный. И самый трудный. Так то. Ну, давайте пить чай. Дзержинский намазал маслом кусок хлеба, посыпал сахаром и, положив на тарелку, разрезал на несколько ломтиков. – Угощайтесь, – сказал он, – заварка отменно хороша. Выпив чаю, Дзержинский стал ходить по кабинету. Говорил он быстро, но каждая его мысль была сформулирована четко и ясно до предела: – Владивосток в течение ближайших месяцев будет некоей лакмусовой бумажкой, по которой мы сможем судить о «колебаниях цен» на международной антисоветской бирже. Следовательно, прежде всего нас будет интересовать политическая ситуация во Владивостоке, столице «черного буфера». Я не обязываю вас сделаться прозорливой Кассандрой, но мы здесь будем очень ждать ваших прогнозов на будущее, которые должны быть основаны на тамошнем видении ситуации, беспощадно частном и нелицеприятном для нас. |
