|
Как вызнает, тут же понятого, такого же пьяницу, за бок -- и с "описью" в дом. Всех и все знал бригадир. Он здешний, "находить колхозное добро" умел хоть под землей -- сам ворюга. Точно шел, собачьим нюхом отыскивал сено. Заваленную старым тесом или жердями, откроет копешку и насупится: "Эт-то что такое?! Нарушаешь?!" Упрятанная на полатях в старой лагухе кисла, парилась брага на предмет помочи на покосе или починки бани. "Да захлебнися ты ею!" -- застонет, бывало, хозяйка-вдова, обольется слезами, угощая брагой начальство, чтоб только не описали. Не выдержал я как-то, сказал бригадиру: "Что ж ты лаешься так? Зачем утесняешь женщин-то? Им поклониться надо за труд и жизнь ихнюю..." Не понял меня бригадир, не одобрил: "Это Парушке-то кланяться?!" Вот и самая "молодая" из быковских женщин -- Паруня на пенсию собралась. Надела она новое платье, сапоги резиновые, жакетку плюшевую, заперла избушку на круглый висячий замок, наказала подружкам доглядеть скотину и подалась на другую сторону водохранилища, в контору совхоза, праздничная, с легкой душой человека, до конца исполнившего свой трудовой долг. Как же горько плакала, вернувшись домой: в конторе каким-то образом, на каких-то хитроумных счетах прикинули ее трудовой стаж, и выпало: не хватает Паруне года до пенсии. "Болят у меня ноги, шибко болят, -- жаловалась Паруня молчаливо окружившим ее товаркам, роняя одну за другой крупные слезы на жакетку и вытирая их концом клетчатого полушалка. -- Если бы оне знали, как у меня болят ноги, оне бы вырешили мне пензию..." Некому, совсем некому было работать в ту пору на телятнике. Надо было поговорить с Паруней, упросить ее, она бы согласилась, не устояла бы перед добрым словом. А ей какой-то туфтовый год недосчитали, почему-то начали стаж исчислять от совершеннолетия, толковали, что в архивах колхоза недостает каких-то бумаг... Куда они могли деться, те бумаги? Да и зачем они? Паруня всю жизнь работала в одном колхозе, в одной и той же деревне. Утром, подпоясанная ремнем по тужурке, в мужицких брюках под юбкой, поковыляла Паруня на телятник, снова спокойная, но какая-то до щемливости от всего отрешенная. Такой вот непривычной я и запомнил тогда ее -- бредет зимою по снежным забоям к телятнику, освещая себе путь фонариком, и головой покачивает. Но к лету воспрянула женщина, вытаяла, как по селам говорят, обветренная, загорелая, неунывающая, снова всем готовая прийти на помощь и пригодиться, трусила по скотнику, кричала на непослушных телят, столуя их, а они ее нисколько не боялись, тыкались в грудь парными мордами, руки облизывали, забыла горе Паруня, обиды забыла -- не приучена их помнить, никто не приучал, да и в тягость самой себе такая привычка. В следующем году пенсию Паруне все-таки вырешили, хорошую пенсию -- сорок пять рублей. Новый начальник отделения совхоза даже слова какие-то приятные сказал, новый бригадир -- тоже. |
