|
." В Быковке издавна все делается артельно. Поодиночке женщинам было бы с жизнью не совладать. Первой в работе, любой, особенно которая потяжелее, всюду была и есть Паруня, попросту Парушка -- это она вот копала землю за речкой, помогала бабушке Даше. В грузно шагающей женщине, как бы остановившейся в одном возрасте, уже трудно угадать ту голенастую, румянощекую девку, которая, таясь от зорких бабьих глаз, не переставая править крестьянскую работу, выносила ребенка и однажды потихоньку родила его, спрятавшись на сеновале. Ослабевшую, перед всеми виноватую, но просветленную во взгляде, нашли ее бабы. "Дура ты, дура! -- сказали ей. -- Да нешто с этим делом прячутся?!" И увели молодую мать в тепло, в избу. Да не сулил, как говорится, Бог долгого веку дитю Паруни. Одна она скоро осталась, ходила молчаливая, смотрела в землю. И по сию пору придавившая ее в молодости сутуловатость осталась, горбистей спина сделалась да ровно бы вытянулись большие руки с кривыми пальцами, навсегда уже сведенными в горсть пашенной работой и простудой. От кого было дите, куда девался тот ухорез, что искусил молодую девку, -- бабы никогда не узнали, хотя пытались, ох как пытались это сделать, -- первая и последняя любовь Паруни была и осталась для всех тайной. Я иной раз глядел на нее и в чем-то, где-то угадывал -- она не забыла о голеньком дите и о летучей любви, дорожит этим воспоминанием и оттого никому его не доверяет. Больше ничего выдающегося к жизни Паруши не случалось. Наведывались, конечно, в гости мимоходные мужики; старый пасечник одно время наладился угощать Парушу медом, да и сам я слышал и видел, как заливалась она громким смехом и вертелась возле таганка, на котором клокотало варево, когда было брошено в заречные места на копку картошек одно бравое саперное войско, и носатый сержант в начищенных ваксой сапогах, со множеством значков на гимнастерке, все норовил ущипнуть Паруню, а она взлягивала, отбиваясь от наседающего воина: "Да подь ты к чемару, лешой!" Родилась и выросла Паруня в Быковке. Трудиться стала с четырнадцати лет, потому что рано осиротела. Войну она встретила уже взрослой девахой, работала, как все колхозники, дни и ночи, не разгибаясь, в старой телогрейке, в лаптях, которые зимою часто примерзали к ногам. "Паруша, война идет. Надо фронту мясо", -- говорили ей. Надо так надо. Силой Бог не обидел, раденье от природы, а тут еще бабы свои, родные все, как им не подсобить? "Паруша, подежурь за меня, ребенок заболел...", "Паруша, съезди в лес по сено, корова падает...", "Паруша, помоги напилить дров...", "Паруша, погрузи мешки -- у меня поясница отнялась...", "Паруша, вывези назем...", "Паруша...", "Паруша...", "Паруша...". Не было у нее мужа на фронте, и сына не было на фронте, перед всеми она в долгу, перед нею -- никто. |
