– Прости, мам, – сказал я. – Мне так жаль, что мы мало понимали друг друга. Прости, что подвел. – Я протянул руку и дотронулся до статуэтки. – Если все получится, я подарю тебе что-то действительно хорошее.

Произнося эту последнюю фразу, я собрал в комок все, что было в душе, всю любовь и надежду, и смахнул Даму с полки.

Раздался тихий печальный звон. Разбитая фигурка лежала на полу. Я поспешно перешагнул через осколки и пошел в прихожую, где стоял оторопевший Федор. Мать вышла из кухни – к входной двери мы подошли одновременно.

– Моя Дама! – прошептала она. – Как Дама могла разбиться? Она же стояла далеко от края!

– Я сделал это, мам. Разбил твою Даму. Так было нужно, – сказал я, взяв ее за руку. – Пожалуйста, услышь меня, мама! Федор не должен уезжать.

Говоря о себе в третьем лице, я не находил это странным. В тот момент мы были разными людьми, находились по разные стороны бытия. И я сегодняшний был мало похож на себя – вчерашнего. Федор был моложе на целую вечность, проведенную мною в поезде.

Лицо матери исказилось от страха. Видимо, я все же смог до нее достучаться, и сейчас она балансировала на грани двух миров, не сознавая, что происходит. Ее разум не мог осмыслить моих слов, кожа не ощутила прикосновения, но душа – крылатая, бессмертная душа, не знающая границ, – восприняла все и застонала-заплакала.

– Тебе не надо ездить, – с мукой в голосе тихо проговорила мать.

– Мам, не начинай, прошу тебя!

Я застонал: как, скажите, как Федор мог не заметить ее страданий?!

– Ты не понимаешь. – Мать не собиралась сдаваться. Теперь мы с ней были на одной стороне, и я, затаив дыхание, ждал. – Дело не во мне и не в тебе. У меня дурное предчувствие. Эта поездка добром не кончится. Дама не могла упасть просто так!

– Правильно! Правильно, мама! Ты умница!

До Федора, похоже, наконец-то дошло, что происходит нечто странное. Поведение матери, интонации, с какими она говорила, были необычны. Он должен, обязан был сбросить сумку с плеча и остаться дома!

Но вместо этого Федор тоже подошел к матери, обнял ее, прижал к себе. Я отшатнулся, наблюдая, как он успокаивает ее, уговаривает не быть суеверной, извиняется за свои слова об отце. Она еще пыталась переубедить сына, но уже готова была отступить, признавая поражение: у нее нет веских аргументов, а его слова звучат разумно.

Подняв голову, мать смотрела на Федора горящим, измученным взглядом. Знает: все напрасно, он сейчас уйдет. А Федор, которому было не по себе от всего этого, пообещал звонить и вышел из квартиры.

Вышел, не подозревая, что уже не вернется.

Мать стояла на пороге и глядела ему вслед. Федор не видел, что она плачет, но я знал: на сердце у него тяжело. Может, обернись он, заметь ее слезы, вернулся бы, но…

Мне хотелось остаться дома, рядом с матерью, но я не мог. Дело было даже не в том, что пойти за Федором – необходимо, поскольку оставался еще крохотный шанс каким-то способом задержать его. А в том, что меня властно, необоримо тянуло за ним, словно я был прочно к нему привязан.

Здесь, дома, мне было бы хорошо и спокойно. Место, откуда так хотелось сбежать, теперь манило со страшной силой, я всей душой желал задержаться тут, но понимал: это желание несбыточно. Федор уходит – и мне тоже придется. В таких случаях говорят: жизнь бы отдал за возможность остаться. Но жизни у меня, похоже, больше не было, поэтому и отдавать нечего.

– Я люблю тебя, мама, – сказал я, отдаляясь от нее.